Россия в 60–80-е годы. Андрей Утаник

«Выносят!» … Из боковой двери Мавзолея солдаты вынесли стеклянный саркофаг и погрузили его в машину … Вот тут-то мы и увидели, что за щитами солдаты роют могилу … Ни кино, ни телерепортеров в то время возле Мавзолея не было».

      Такими запомнились журналисту В. Стрелкову вторые похороны Сталина, совсем не похожие на те, что состоялись в пятьдесят третьем. Вождь умер, и 6 марта в «Правде» было опубликовано правительственное сообщение об этом событии.

      «Я хотел задуматься: что теперь будет со всеми нами? – вспоминал свои ощущения того дня И. Эренбург. – Но думать я не мог. Я испытывал то, что тогда, наверное, переживали многие мои соотечественники: оцепенение».

      А потом была Трубная площадь в Москве. «Дыхание десятков тысяч прижатых друг к другу людей, поднимавшееся над толпой белым облаком, было настолько плотным, что на нем отражались и покачивались тени голых мартовских деревьев. «Это было жуткое, фантастическое зрелище, – напишет потом Е. Евтушенко, оказавшийся в той многотысячной толпе на Трубной. – Люди, вливавшиеся сзади в этот поток, напирали и напирали. Толпа превратилась в страшный водоворот… Вдруг я почувствовал, что иду по мягкому. Это было человеческое тело. Я поджал ноги, и так меня несла толпа. Я долго боялся опустить ноги. Толпа все сжималась и сжималась. Меня спас только мой рост. Люди маленького роста задыхались и погибали. Мы были сдавлены с одной стороны стенками зданий, с другой стороны – поставленными в ряд военными грузовиками».

      Люди шли к Колонному залу, где был установлен гроб с телом Сталина. «Я стоял с писателями в почетном карауле, – вспоминал И. Эренбург. – Сталин лежал набальзамированный, торжественный, без следов того, о чем говорили медики, а с цветами и звездами Люди проходили мимо, многие плакали, женщины поднимали детей, траурная музыка смешивалась с рыданиями. Плачущих я видел и на улицах. Порой раздавались крики: люди рвались к Колонному залу. Рассказывали о задавленных на Трубной площади. Привезли отряды милиции из Ленинграда. Не думаю, чтобы история знала такие похороны».

      А дальше – главное: «Мне не было жалко бога, который скончался от инсульта в возрасте семидесяти трех лет, как будто он не бог, а обыкновенный смертный; но я испытывал страх: что теперь будет? … Я боялся худшего».

      Похожие ощущения испытывали в момент смерти Сталина многие. «Это было потрясающее событие, – вспоминал А.Д. Сахаров. – Все понимали, что что-то вскоре изменится, но никто не знал, в какую сторону. Опасались худшего (хотя что могло быть хуже …). Но люди, среди них многие, не имеющие никаких иллюзий относительно Сталина и строя, боялись общего развала, междуусобицы, новой волны массовых репрессий, даже – гражданской войны».

      Не надежды на перемены к лучшему, а опасения «как бы не было хуже» формировали главную психологическую установку тех дней. Она же определяла состояние общественной атмосферы и на более длительный период – пока люди выходили из психологического шока, вызванного смертью Вождя. В такой обстановке руководство страны оказалось даже в более выгодном положении, чем в ситуации обостренного желания перемен, обычно сопровождающей кризис власти. В данном случае кризис власти, казалось, был обусловлен естественной утратой, невозможность возмещения которой и неизвестные следствия какой бы то ни было замены рождали столь же естественное желание – оставить все как есть. Любые начинания послесталинского руководства, рассматриваемые под углом зрения «как бы не было хуже», должны были, казалось, в массовом сознании получать однозначно положительную оценку. Но тоже при одном условии: новые руководители обязаны были действовать как «наследники» Сталина, т е. сохранять преемственность курса или хотя бы ее внешнюю форму. В реальной политике это приводило к увеличению заведомо тупиковых решений. Не случайно поэтому среди влиятельных лиц, вошедших в так называемое «коллективное руководство», не было ни одного (за исключением, пожалуй, В.М. Молотова), кто бы отстаивал сохранение прежнего курса в неизменном виде.

      Однако понимания обреченности пути назад при определении нового политического курса было мало. Предстояло выбрать, хотя бы на уровне общих принципов, направление движения вперед. И здесь иного пути, кроме преодоления сталинского наследия, просто не было. Доверие народа, оплаченное принадлежностью к «наследникам» Сталина, и исчерпание политической эффективности «наследства» – это противоречие серьезно осложнило перспективные планы правящей группы и отношения внутри нее, которые и без того были непростыми.

      Смерть Сталина уже сама по себе внесла серьезные коррективы в систему отношений между народом и властью. Вместе с Вождем исчезло главное звено, обеспечивающее общность этих разноуровневых подсистем, перестал функционировать главный механизм гармонизации их интересов. Эта гармония всегда была относительной (о чем свидетельствует обязательное наличие в палитре общественных настроений претензий и выпадов в адрес властей, прежде всего местных). Оборотной стороной этой относительной гармонии было прогрессирующее отчуждение народа от власти: после смерти Сталина оно приобретает тенденцию перерастания в абсолютное (окончательно этот процесс завершился при Л И. Брежневе). Самым простым выходом из положения было бы обретение нового Вождя, нового