Спасение. Андрей Хуснутдинов

тличие от нас не то, что они с крыльями, или бесполые, ну, там, без этого… или вообще кастраты, а что ангел – изотропен. Свойства его не меняются, с какой стороны ни подойди. И сколько ни дели, все одно, как режешь голограмму или гидру, получишь ангела.

      – А мы? – растерялась Марья Александровна, не понявшая ничего. – Люди – что же?

      Михайлов захлопнул альбом с фотографией петропавловского шпиля, из-за которого и шел сыр-бор.

      – А мы – анизотропны. Человек – пирамида, пирог. И тут чего только не понасовано – здоровье, деньги, квартира… Даже какая-нибудь клумба под балконом. Так вот вытащи что-то одно – и всё, тю-тю, нет человека. Был и сплыл.

      – А что есть?

      – А то и есть – скот или протоплазма.

      Марья Александровна, чья учительская память походя отсеивала заумь, на время напрочь забыла о разговоре, но вспомнила его до последнего слова, когда два года спустя тот же «бедовый», дыша перегаром, пряча глаза и путая слова, сказал ей, что Вовка пропал с семьей в Германии.

      Вышло именно так: по страшном известии она сначала вспомнила о пирамидальном устройстве человека. Мысль, что из мира могли куда-то деться ее единственные сын, внук и, пусть нелюбимая, стоявшая ближе к остальному человеческому классу невестка, – эту мысль ее вышколенная глухота к немыслимому было тоже отправила в долгий ящик. Другая мысль – что ничего из перечисленного Михайловым не исчезло, включая разбитый ею палисадничек у подъезда, – наоборот, захватила. Марья Александровна как бы замерла. Всем своим рассудком, еще не дававшим сбоев, она налегла на человеческую пирамиду. Так, не восприняв сразу значения новости, она и осталась в здравом уме. Рассудок, хотя и обманом, подобно тому как завлекают колбасной шкуркой собаку, удержал ее при себе. Михайлов продолжал что-то говорить, она что-то спрашивала, а потом откуда ни возьмись явилась знакомая врачиха из скорой, мать прошлогодней выпускницы, засверкали шприцы, заклацали пузырьки, и гостиная, будто ящик, стала переворачиваться с пола на восточную стену. От этого дикого времени, прошедшего на уколах до получения визы, в памяти задержался только черно-белый сон – что она больше не Марья Александровна, а полая статуя, покрытая изнутри копотью сожженных внутренностей, тело без органов.

      ***

      Михайловскую пирамиду со временем заменила «штука» – мобильник, который сын подарил в том году, в будний день, с бухты-барахты, заскочив в школу между уроками. На вопрос Марьи Александровны: «Зачем?» – Вовка сперва отмахнулся, но взглянул на часы, вывел ее под локоть из учительской и посреди грома и гвалта большой перемены все объяснил. Верней, отбарабанил в отцовой манере, заводясь с полвопроса и сбиваясь на казарменные словечки, оттого что Марья Александровна не понимала «простых вещей». Они чуть не поругались в тот раз. Марья Александровна тянулась к сыну, пробуя не то приласкать, не то ущипнуть его, а он, пятясь, только сильней раздражался. Наконец она встала, смиренно опустила руки и, поглядывая вокруг, молча слушала. Суть подарка, «симки с секретом», заключалась в том, что это был какой-то «защищенный, невидимый канал», звонить «отсюда» можно было кому угодно, кроме Вовки, а звонить «сюда» мог только Вовка, в крайнем случае – Наташа (невестка), ну, или, если доберется, Ромка (внук), секретом же составляла полная «автономность карты», то есть Марья Александровна могла пользоваться номером «хоть на Луне» и не заботиться пополнением счета. Было это накануне командировки сына в Ливан, отчего беспокойство Марьи Александровны возрастало, но из Ливана Вовка стал названивать как ни в чем не бывало, она успокоилась и даже, если звонки слишком частили, пеняла ему за расточительность. В Питер он вернулся нежданно-негаданно, сильно раньше срока, почерневший от солнца, высохший от дизентерии и запершийся в себе. Разговорить тогда Марье Александровне не удалось ни его, ни Наташу. О лютом случае в Бейруте, когда выкрали кого-то из наших посольских, и были переговоры, и заявление МИДа, и пленников отпустили только после того, как захватчики получили в коробке ампутированное достоинство кого-то из своих – обо всем этом Марья Александровна знала из вторых рук и так и не могла разобрать, что тут правда и что россказни. «Бедовый» Михайлов, с университета околачивавшийся в органах и намагнитивший туда Вовку, на расспросы отзывался невпопад, налегал на то, что волноваться не о чем, так как дорога на Ближний Восток Вовке была заказана, но теперь, когда земля плыла под ногами Марьи Александровны, сам как в воду канул – не появлялся, не отвечал на звонки. Недолго думая, Марья Александровна позвонила другому Михайлову, тоже старому другу, тоже имевшему отношение к органам, но обитавшему там на такой высоте, что вряд ли догадывался о существовании подначального однофамильца. Разговор не задался с самого начала. Михайлов говорил нехотя, выбирал слова, точно сверялся с бумажкой, и все время просил прощения, отвлекаясь на кого-то в кабинете или в машине. Учительское чутье сразу подсказало Марье Александровне, откуда дует ветер.

      – Если ты думаешь… – сказала она, скатываясь по слогам, как по ледяному желобу, в шепот, чтобы не задохнуться, – если вы думаете, что Вовка… что он переметнулся, то он все равно позвонил бы мне.

      – Мы ничего такого не думаем, Маша, – вздохнул