Пасть: Пасть. Логово. Стая (сборник). Виктор Точинов

лабаз старик взобрался за час до заката. Впрочем, в июне под Ленинградом (он называл город только так – по старинке) закаты понятие относительное. Темнеет неохотно, словно кто-то медленно, капля за каплей, капает черную тушь в ведро с водой…

      Он сидел неподвижно, положив рядом ружье со взведенными курками – старая двустволка-горизонталка, еще курковая – подарок от командования к двадцатипятилетию службы. На самом деле ружье могло считаться одноствольным – левый ствол из четырех выстрелов давал три осечки. Что-то случилось с механизмом, что-то износилось за долгие годы, а разбирать и чинить сейчас времени не было. Патроны, снаряженные волчьей картечью, он вложил в оба ствола – вдруг и левый выстрелит. Сидел, ждал. Темнело.

      Дневные звуки смолкали – их не замечаешь, пока они есть, но стоит им исчезнуть – тишина давит, обманчивая ночная тишина, состоящая из тысяч звуков-фантомов, звуков-призраков…

      …Затихало чоканье дроздов, мелкие пичуги испускали последние трели, – и замолкали до утра. С тоненьким цвиканьем протянул низко над мелколесьем вальдшнеп – летали еще последние. Зря, брат, стараешься, подумал старик о нем сочувственно, не найдешь уже себе самку, все на гнездах, яйца насиживают. Над головой, высоко в ветвях ольхи, захлопало, заворочалось – устраивались на ночлег вороны.

      Все шло как обычно, как в ожидании многих ночных охот в его жизни… И все совсем по-другому.

      Впервые он охотился в шестьдесят восемь лет. Впервые сердце при этом стучало так – отнюдь не бойким перестуком, в радостном возбуждении скорой схватки и, даст бог, победы… Нет, сердце билось тяжело и неровно, словно после трех-четырех ударов задумываясь на мгновение: продолжать или бросить занятие, смертельно надоевшее за долгие десятилетия. Он привык к такому в последний год, даже не задумывался сходить к врачу, сделать кардиограмму, – сколько отмерено, столько и отмерено, лучше дожить и умереть в своем доме, а не на казенной больничной койке.

      Стрелки командирских часов крохотными светляками ползли к полуночи. Рваным зигзагом прочертила темноту летучая мышь – он вздрогнул, оторвавшись на мгновение от напряженного высматривания. У воронки – ни звука, ни шевеления. Но он чувствовал – если гости и придут, то скоро, в течение ближайшего часа. Под утро на таких охотах дичь появляется редко. Но бывает всяко.

      Издали прокатился разнокалиберный перелай собак. Старик насторожился, прислушался: лают в поселке, – кого-то или что-то учуяли. Со стороны Редкого Кузьмина, из-за ограды одной из вилл, откликнулся мощный, басовитый голос, – гавкнул раза три и замолк, не желая участвовать в плебейской сваре.

      Ноги затекли, он их почти не чувствовал, но не менял положение, ежесекундно готовый к выстрелу. Он не испытывал ненависти к тем, кого сейчас будет убивать. Ни малейшей. Даже после вчерашней истории с коровой. Нельзя ненавидеть того, в кого стреляешь, – рука дрогнет, обязательно промахнешься.

      Опять же, что волки, что собаки – Божьи твари, тоже есть хотят.