Демидовский бунт. Владимир Буртовой

на его долю. Больно – и в который раз! – кольнула в сердце застарелая обида на родителя, Никиту Демидовича: обделил наследством! Сыновья покойного теперь братца Акинфия куда как размахнулись на Каменном Поясе, хотя и у него там три сильных завода не бедное железо льют, грех на Господа жаловаться. И все же…

      Апрельское солнце, надвое разрезанное тонким оконным переплетом, пригревало, успокаивало. Потускневшие глаза, словно холодные сосульки под карнизом, жмурились и слезились. Из внутреннего дворика в открытую дверь флигеля проникал талым снегом напитанный ветер, вызывая на лице легкий озноб. Никита Никитович сделал попытку забыться умиротворяющим сном, однако упрямая память воскрешала давние детские шалости. Вот он, задрав голову и стараясь не закрывать глаза, вместе со сверстниками гоняет босиком по лужам, беспечно радуясь теплому летнему дождю и буйной силе, которая наливает молодое тело. Дурачась, отроки с разбега прыгают в канаву за отцовской кузней, а в той канаве лопухи по пояс и дождевой воды выше колен. Рядом жеребцом необъезженным скачет и ржет от удовольствия любезный братец Акинфка – заводила слободских кулачных драк. И неведомо тогда еще было, что не эта отцовская кузня в Туле, а десятки заводов встанут между ними…

      «Ох, господи, – вздохнул Никита Никитович, поеживаясь от внутреннего озноба. – Будто вчера все это было».

      Нетленная, как мумия в Киевско-Печерском монастыре, зависть к более удачливому и расторопному Акинфке вновь высунулась из потаённого уголка души и кольнула в сердце. Демидов насупился, фыркнул и потянул одеяло повыше к подбородку…

      Тревожные мысли нарушил отдаленный конский топот.

      «Должно, кульер матушки-государыни мчит по Басманной в Кремль», – подумал Никита Никитович и сделал еще одну попытку утихомирить злую память недолгим старческим сном. Не получилось – храп загнанного коня задержался у самых ворот особняка.

      «Никак к нам гостенечек непрошеный пожаловал! Очередной супостат тонконогий на даровое демидовское угощение. Ништо-о, высидишь в приемной час-другой да и дале заспешишь по государевым неотложным делам», – и Никита Никитович в злорадной усмешке покривил плотно поджатые губы.

      За приоткрытой дверью со стороны сенцев послышался чей-то неприятно хриплый голос, потом сердитое ворчание дворецкого Антипа. Никита Никитович, распаляя себя гневом – потревожили прежде срока! – сердито двинул костылем о стену флигеля, зло крикнул:

      – Кой скот там раскаркался? Антип, спроводь на конюшню, пусть отведает березовой каши! Ну!

      Половицы, выскобленные до желтизны, застонали под торопливыми широкими шагами. Приоткрылась дверь, просунулась до невероятия заросшая бакенбардами и усами голова с широким угрястым носом, похожим на бородавчатую лягушку, присевшую перед прыжком.

      – Батюшка, кормилец, кульером я к вашей светлости из Калуги. С дурной вестью. Беда-а!

      Никита Никитович застонал, словно от внезапной, не раз уже заставлявшей страдать зубной боли: терпеть не мог чьего бы ни было хриплого голоса. В памяти тут же вставал дикого вида простуженный варнак, который перехватил его однажды в глухом приуральском лесу. Не подоспей тогда чудом заводские стражники, не миновать бы ему лютой смерти. Никиту Никитовича передернуло – и этот молодец под стать тому варнаку! Он узнал своего приказчика Прокофия Оборота с Выровского завода в Ромодановской волости.

      – Ввалился, аки медведь-шатун, покой порушил! – Демидов снова ткнул костылем в дощатую стену флигеля. – Бит будешь потом, а теперь невежа-разбойник, сказывай, что за беда? Пожар ли в лесах? Мор ли – язву на работных людишек нанесло с крымского шляха? Ну?

      При словах о предстоящей порке маленькие круглые глаза приказчика потускнели, губы поджались в незаслуженной обиде.

      – Стократ хуже, батюшка-кормилец, – вновь прохрипел плечистый приказчик. – Стократ пакостнее учинилось – бунт!

      – Что-о? – Никита Никитович уставил на Оборота выпуклые глаза. – Типун тебе под язык! Ну-ка, повтори, что брякнул сдуру!

      – Бунт, батюшка-кормилец! – безжалостно выкрикнул приказчик, словно в отместку за обещание порки плетьми на конюшне.

      У Демидова едва хватило сил зыркнуть глазами в приоткрытую дверь сенцев – нет ли там кого из дворни? Рванулся было изломать о волосатую голову Оборота крепкие костыли, но парализованные ноги не приняли на себя тяжести тела. Некоторое время, выпучив от злобы глаза, Демидов висел на полусогнутых руках, упираясь ими в подлокотники. Будто пистоль рядом бабахнул – стукнулся о пол упавший костыль.

      Никита Никитович тяжело рухнул в кресло, на впалых седых висках выступили капли пота. Одеяло сползло на пол, Демидов остался в бухарском шелковом халате с ярко-красными розами.

      – На каком заводе? – просипел Никита Никитович, делая долгое глотательное движение. Во флигеле вдруг стало пасмурно, и облик приказчика заколебался, словно перед глазами возникла густая пелена утреннего тумана. Восковая бледность залила лицо хозяина, и Прокофий Оборот возликовал от неуемного злорадства. «Ишь как тебя треплет! Ажно глаза из подо лба повылазили! А туда же – слуг верных, не разобравшись,