Салтычиха. История кровавой барыни. Иван Кондратьев

ной к осиновому стволу и как будто злился:

      – Уж что тут!.. – говорил он. – Ехать надо… и поедем… А слезами да ахами тут не поможешь…

      Девушка помолчала.

      – Сама знаю, что не поможешь… Какая уж тут помощь – слезы! – сказала она несколько спокойнее и отирая кулаком навернувшиеся на глазах слезинки. – А все же уж очень мне не по себе и нудно, как вспомню, что вот и осень, и зиму, а там и весной до Николы придется прожить без тебя, Сидорка. Право же!

      – Эк я для тебя малина с калиной, что уж без меня и прожить нельзя! – напустил на себя притворное удальство парень и хлопнул девушку по плечу. – Не грусти, Галя! Все будет складно да ладно – дай срок! Эк беда какая – уеду! Ну уеду – и приеду. Не век же я в Москве жить буду, не век же я там с Салтычихиными прихвостнями валандаться буду. К лету опять сюда, в Троицкое. И уж тогда во как заживем, Галя! Отдай да мало! А она нюни распускать! Брось ты все это!

      Девушка, по-видимому, успокоилась, но голос ее все еще дрожал, когда она начала возражать:

      – Брось ты все это! Хорошо тебе говорить, парню, такие слова. Тебе что – надел шапку набекрень и пошел себе на все на четыре стороны. Куда, мол, хочу, туда и ворочу – всюду простор, что ветру вольному. А нашей сестре, девчонке, совсем не таково.

      – А каково же?

      – А таково же! Ты себе пошел, людей увидал, ну все и позабыл! С тебя как с гуся вода. Поди, и красавиц на Москве увидишь немало. А увидишь – дело известное, тебе не говорить стать, что из того будет-произойдет. А нашей сестре слезы, да горе, да ночи бессонные. Ты завсегда меня на другую променять можешь.

      – Вот уж это ты врешь, Галинка! – совершенно искренне возразил парень. – Никогда я ни на кого тебя не променяю! Ей-богу же не променяю!

      Девушка печально усмехнулась:

      – Божись больше – проживем дольше! Ваша речь, мужская, известна: пока до дела, так язык-то весь в мочалу истреплете. Вам он не дорог.

      – А и диво же мне, Галинка: откуда ты, в лесу живучи, понабралась столько разуму! – начал шутить парень.

      – Соколу лес не диво, Сидорка. Аль только у вас на барском дворе и ума понабраться можно?

      – Ну, у нас этого мало, ума-то не понаберешься. А вот насчет битья, да колотья, да кнутья – так этого у нас достаточно, вволю! – проговорил парень и вдруг, как будто что-то вспомнив, как-то тревожно оглянулся.

      – Боязно и здесь, в лесу-то, парень? – спросила девушка, оглянувшись в свою очередь и сама.

      – Вестимо: пуганая ворона и куста боится. А Салтычихин глаз, кажись, все и из-под земли видит. Ты вот, моли Бога-то, Галинка, что при барском дворе не живешь. Жила бы – ой-ой что увидала бы! Не проходит, девка, того дня, чтобы кому-нибудь здорово не досталось. Нашему-то брату, мужчине, и так и сяк. А уж бабам – беда просто! Бьет чем ни попадя: и скалкой, и вальком, и плетью. Онамедни девку Агашку, прачку, в сажалку по горло в воду загнала. «Полощись, – говорит, – стерва, сама, коли полоскать белья не умеешь!» Та еле жива потом из воды вылезла: теперь лежит, не встает, да, поди, и совсем не встанет. Такая бедняга!

      – Ишь у вас порядки какие завелись!

      – У нас порядки этакие издавна ведутся. Аль не знаешь, неведомо тебе это?

      – Не все, парень, ведомо.

      Сидорка оглянулся и понизил, говоря далее, голос:

      – Не обо всем и говорить-то можно. Ино и помолчать надо.

      – Уж не потому ли вас там, на барском дворе, и дубасит Салтычиха, что вы все много помалкиваете?

      – Смела больно! На вострый сук и вострый топор. Ты поди да поговори с ней, тогда и посмеивайся.

      – Смеяться нечего, а, чай, на всяко дело свой суд есть. Питер не за горами – можно и до Питера дойти, до царицы.

      – Поколь шагать, девка, будешь – всю спину изотрешь. А спина-то своя, не чужая, нет-нет – и пожалеешь!

      – Иструсился, вижу я, и ты, Сидорка, живучи на барском-то дворе, – заметила девушка со своего рода милой презрительностью.

      – Плетью обуха не перешибешь, говорят добрые люди… А все же, Галинка, по ком плеть ходила, тому она долго памятна будет. А у меня к тому же и память хорошая. Все помню, коли спина чешется.

      – Ужели же, Сидорка, и тебе доставалось? – спросила вдруг Галина голосом любящей девушки, глядя участливо на своего милого.

      Сидорка тряхнул кудрями:

      – Дело бывалое! Салтычиха никому спуску не дает. Доставалось и мне, сказать правду.

      – Доставалось? – переспросила девушка.

      – Доставалось!

      – Ах, милый ты мой, милый! – проговорила с нежностью девушка, положив правую руку на плечо Сидорки. – Так и тебя терзала-мучила эта волчиха ненасытная?

      – Уж как мучила-то – по смерть жизни не позабуду! Здорово встрепку задала! Лихо!

      – За что ж это, скажи-ка?

      – За баловство. Побаловал не враз.

      – Ну?

      – Правду сказать: маленько бы и стоило, да уж не так. А то ведь цельный месяц спины разогнуть не мог: и сесть нельзя, и лежать