Заурядные письма священника своей мертвой жене. Франц Вертфоллен

>

      Польша, 1943

      Милая Кейтлин,

      Вчера опять шел дождь, слизни поели всю зелень.

      Слизням должно быть уже слишком холодно, но, может, они озверели от войны.

      Агнешка принесла мне еще бульону, в следующий раз точно откажусь: слишком дороги стали курицы, а у нее дети. Мне же до голода далеко.

      Капель с крыши. В том же месте! В понедельник Лад с братом полезут чинить.

      Страшно.

      Не знаю отчего, но страшно, Кэтти.

      Возможно, просто погода.

      В церкви ничего нового.

      Разве только все больше людей приходят ругаться с богом. Но я уже привык, когда их понимаешь – не зло. Хотя одного я выгнал. Белесый весь такой, в очках, очки постоянно запотевали, залез в исповедальню, давай про веру расспрашивать, и не так, знаешь, когда интересуются, а чтоб умничать. Доказывал мне, что Дидро, значит, прав. Неужели, вы мне доказывать собираетесь – мне, в церкви – что бога нет. Зачем вам такое? А он опять пафос нести, по десятому кругу одно и то же, глупо так. В общем, его я выгнал. Не за богом он приходил.

      Иногда жалостливые мысли лезут: они всем стадом в церковь прут на бога свои обиды повесить, а обо мне не думают, не думают, что не оригинальны в своем восклицании «как бог допустил!», что я таких с утра за один день по десять штук слышу и каждому ответить стараюсь, не думают, что я живой. Тот, белесый, я его за что выгнал-то, он мне намекать стал, мол, я тут не просто так сижу, местечко теплое, видите ли, вон, якобы, в Ирландии патеры детей растлевают, и не то, что под юбки, в шортики лезут. Тут я его и прогнал, а дрянь эта мне еще кричала – вот я какой на самом деле, ненастоящий, доброты во мне нет.

      Прости, прости, Кэтти, что жалуюсь.

      Я ведь не жаловаться пишу.

      Собаку б завел или кота, да кормить нечем.

      Но это погода всё.

      Вот увидишь, как солнце вылезет, в паутинках заиграет, так и письма мои радостнее станут.

      Молись за меня Петру и Павлу, любовь моя.

      Да бережет тебя Господь.

      Джон.

      Кэтти!

      Кэтти! Что было!

      Но – потихоньку.

      Лад крышу заделал.

      Мясо еще подорожало, теперь живу постным столом и слава богу. В излишествах – грех, не в воздержании.

      Ходил навестить Войцешку, она, действительно, вот-вот скончается. Церковь открытой оставил – кто ж церковь закрывать будет, хоть сейчас закрывают, но ты знаешь, я этого не люблю. Если кто что загадит, оттереть лучше, чем кто-то, кому к богу надо, к нему не попадет.

      Так подхожу я к церкви, а там Мерседес.

      В Мерседесе водитель в этой их кепочке с черепом, подмигивает еще.

      У меня тут сердце и упало. Всё, думаю, забирать пришли. Неужели, о списках узнали? О людях…

      Думаю – развернуться или мимо пройти.

      И так стыдно за трусость стало!

      Не то, чтоб я ареста боялся, я думал, до конца ж надо выяснить.

      Потом только, как уже уехал, до меня дошло – кто ж на Мерседесе арестовывает, за арестом они, небось, другие машины присылают.

      Но я рад, что мимо не прошел. Решил, раз до конца выяснять, так сразу – быка за рога. Что валандаться…

      Зашел, и прямо всей кожей чувствовал – сейчас скрутят. Видел я у Боси в магазине, как они скручивают, и прикладом – для пущей уверенности. А ничего. Пустая церковь словно. Только свечки помигивают.

      Смотрю, в углу сидит. Даже кепки не снял – или как она у них там. Ну, думаю, меня забирайте, а в церкви в шапке и короли не сидели, хотел только к нему пойти, а он резко, как опомнившись, шапку эту проклятую снял. На колено повесил.

      Кобура на поясе.

      Двинулся, стул заскрипел, что-то о стул лязгнуло – кортик.

      Это у них при всем параде называется.

      Зачем так в церковь являться? Даже с ножом на поясе-то?

      Так и сидел.

      Как встал – стены пошел рассматривать. Перед святыми останавливался.

      «Давай уже, подойди», – все в голове крутилось. Про пытки россказни вспоминались. Сломанность Янека, его, знаешь, без шрамов вернули, а только пустого совсем, как оболочку одну. Никому он ничего не рассказывал. Я все думал: этот драться не будет, спокойно так скажет… а то и рта не откроет. И что более страшно? Дерутся когда, кричат – так это по-человечески, по-животному, а когда молча, без интереса, воспитано еще…

      Но не подошел. Церковь обошел и вышел.

      Я посидел, поседел – и от страха, и от стыда своего за страх.

      Все решал – предупреждение то или как? Дома у себя Агнешка целый совет устроила. Ух, как все решать бросились. Всё меня мучали – чин у него какой. А откуда мне знать? Красивая форма, всё блестит, сам при кортике, я разве в этих их нашивочках разбираюсь? И зачем мне в них разбираться? Что черепки на нем серебряные были, это я