Озерное чудо (сборник). Анатолий Байбородин

дорогая, к Черному морю меня…

      – Нет, давай о деле поговорим…

      Брат устало зевнул.

      – Пресная ты, Фая, и сухая, как зачерствелая лепешка…

      – Зато твои ухажерки – горячие ватрушки из печи. Ни стыда у них, ни совести…

      – Какие ухажерки?! Кого ты плетешь?! Намантулишься, до кровати б доползти. Ухажерки… Ох, надоело мне твое бурчание. Как старая баба ворчишь… Пойду в тепляк[16] спать. Душно мне здесь…

      – Нет, давай поговорим. Надо же что-то решать. Я тут жить не могу.

      ХХ

      Илья занервничал, поднялся с кровати, присел на краюшек.

      – Вот ты все талдычишь – кочевать, а на кого мы Таньку с Ванькой оставим?!

      – Кстати, ты вечно в разъездах и не знаешь, что они мне все нервы истрепали?!

      Ванюшка мстительно затаился на своем топчане, скрадывая всякое слово про него и Таньку.

      – Что вас мир не берет?.. Ребята послушные…

      – Ага, послушные… Маленький – звереныш, не знаешь, что от него ожидать, чего он еще выкинет.

      – Ванька-то?! – изумился Илья. – Тихоня… Бывало, не видать, не слыхать. Сидит в уголочке, из чурочек избушки ладит. Потом рисовать начал… Ох, девушка, не знаешь моих братьев – Егора да Алексея. С теми бы ты по-другому запела… Это они сейчас остепенились, а то бывало… Ладно, Степан – сызмала сердечник, потому и смирный, а Егор с Алексем, бывало, на Масленицу выйдут, дак вся братва деревенская дрожит. Попробуй поперек дороги встань… Идут, колоброды, по деревне, культурно отдыхают: кому поленицу дров раскатают, кому калитку гвоздями заколотят, либо шапку на трубу оденут, – хозяин печь растопит, весь дым в избу. Смекнет, лезет на крышу, матерится… Не-е, Ванька-то еще подарок…

      – Ага, подарочек!.. – фыркнула молодуха. – Не знаешь ты своего брата. Он ведь, Илья, и на руку нечист… Третьего дня взяла в сельпо два кила чернослива, пряников, конфет, ну и припрятала, – подальше спрячешь, поближе возьмешь, – так нет же, нашел… Сегодня сунулась в буфет, гляжу: мамочки родные, мешочки-то совсем отощали, – вытаскал… Но я теперь на мешочки хитрые узелки завязала, и себе на бумажку срисовала. Чтоб видно было…

      – А ты и не прячь. Выдай помаленьку, остальное, скажи, потом. Послушают.

      – Этот воришка, а Танька… бестолочь. Как она еще в школе учится, ума не приложу. Ничего не соображает… похоже, на второй год останется в третьем классе.

      – Не сошлись вы, Фая… Ты все норовишь таской, а надо бы другой раз и лаской. Знаешь, как им тяжело без отца, без матери… Дети же еще… Да что дети, я уж какой дылда был, а вот от дома оторвался, так первый год на флоте места себе не мог найти, – по отцу, по матери тосковал. От тоски через день да каждый день письма домой писал. Да с непривычки и служба тяжело давалась. Гоняли нас ай да ну!.. Потом уж втянулся… Ну, ладно, дорогая, пора ночевать. Утро вечера мудренее… Кстати, мы утром с Ваней на гурт едем, собери-ка нам харчишки в дорогу…

      Слушал Ванюшка, надсаживая во зле душу, едва сдерживаясь, чтобы не заорать молодухе: «Ведьма!.. Мачеха!.. Еще нарошно весь чернослив слуплю и конфеты вытаскаю… А потом на кордон

16

Тепляк – летняя изба.