Морфий. Александр Ростовский

овидения. Не пытайтесь делиться ими, они принадлежат только нам. Ровно до тех пор, пока не выветрятся из нашей памяти, но им на смену придут другие. Для меня это бесконечный круг мучений. Лучше бы я не засыпал вообще. Столько блистательных и безумных идей растворяются в пустоте. Я будто художник, сжигающий свои величайшие картины, о которых так никто и не узнал.

      И снова утренний свет бьёт мне в глаза, заставляя вернуться в этот скучный мир, где люди осмеивают все стремления к величию. Они завидуют, они не понимают, они не верят, что путь существует. Они заложники своих жалких низменных судеб. Эти люди никогда не построят новый мир. Они умрут, не найдя своего места в нём…

      – Даррен?

      Женский голос вернул меня обратно. И в этот момент я даже не мог вспомнить, о чём думал секунду назад.

      – Пожалуйста, называй меня Рейном.

      – Почему? Это ведь даже не имя.

      – Я знаю, Софья. И я говорил тебе тысячу раз, меня бесит моё настоящее имя.

      Она медленно кивнула. Софья смотрела на меня, как монументальная скала смотрит на очередного приключенца, решившего её покорить.

      – Ты выглядел потерянным. О чём ты думал?

      – Не знаю… Я не помню.

      Софья продолжала давить меня взглядом. Это был не простой разговор. Она пытала меня, снова. Хотела выпытать, что у меня на душе. Только я не знал. Или не понимал. Мне просто хотелось поговорить с ней, как раньше. Пусть даже ни о чём. Но в последнее время все наши разговоры превращались в пытку. Я закрыл глаза и начал массировать переносицу пальцами правой руки. Не то чтобы это давало какой-то физический эффект, но помогало мне вернуть самообладание.

      – Что же тебя гложет… – небольшая пауза, – Рейн?

      – Ничего. Уже ничего.

      Я осмотрелся, будто забыл, где нахожусь. Мне всегда нравилась эта комната. В детстве здесь была моя спальня. Когда родители умерли, и дом достался мне, я переделал её в кабинет. В ней не было окон, никогда. Здесь я мог запереться в своём маленьком мирке и забыть о большом мире снаружи. Он проникал через тонкую щель между закрытой дверью и потолком, но растворялся во мраке, едва разгоняемом электрическим светом.

      – Почему ты врёшь мне? – с укором спросила Софья.

      – Я не вру. Я никогда тебе не врал. Просто я не могу объяснить то, чего не понимаю.

      Сейчас она начнёт делать то, что умеет лучше всего. Зацепится за маленькую нить и будет раскручивать меня словно клубок. Я и сам не замечу, как выложу ей всё, о чём даже сам пока не подозреваю. Но это лишь временное облегчение, которое никогда не заменит мне мой морфий.

      – Твоя тоска, о которой ты говорил мне много раз, она всё ещё терзает тебя?

      – Сейчас… Вот прямо сейчас нет. Потому что здесь я не вижу мира за этими стенами. Но она вернётся, когда я выйду и выгляну в окно.

      – У всего есть причина, дорогой мой друг. Откуда эта тоска берёт начало, как ты думаешь?

      – Не знаю. Она преследует меня с детства. Каждый раз, когда я выглядывал в окно, это чувство целиком захватывало меня. Я чувствовал, будто нахожусь в тюрьме. Тогда казалось, что мне здесь просто не место. Что однажды я вырасту, уеду куда-то далеко, стану кем-то, и это чувство меня отпустит. И знаешь что? Ни хрена не изменилось! – Я отпрянул от спинки кресла и, согнувшись, поставил локти на свои колени. – Где бы я ни был, с кем бы я ни был, стоило выглянуть в окно, как это чувство вновь возвращалось. Будто я не там, где должен быть. Будто я в тюрьме.

      Я надеялся, что Софья, что-нибудь ответит, как-нибудь прокомментирует мои слова, но в этот раз она молчала, в очередной раз вызывая у меня ассоциации с камнем.

      – Только этой тюрьмой всегда был я сам.

      Им никогда не стать чем-то бо́льшим… Они заложники мясных мешков, в которых живут. Животная оболочка диктует им свои первоочерёдные желания, затмевая мечты о восхождении к великому. Люди считают себя вершиной эволюции, но по-прежнему повинуются низменным инстинктам, обманывая себя ложными целями, которые всё равно сводятся к тому, чтобы пожрать, потрахаться и укрыться от бури…

      Я ненавижу своё тело. Оно хрупкое, оно слабое, но оно требует от меня полного повиновения своим запросам. Лишь избавившись от плотских оков, мы станет чем-то новым, чем-то сильным, чем-то величественным… Освободившись от материальной оболочки, наш разум будет волен творить, не отвлекаясь на такие проблемы, как пропитание и продление собственного рода.

      Может, в смерти наше освобождение…

      – Ты часто упоминал суицид, Рейн. Не только в наших с тобой разговорах, в своих романах, в стихах, рассказах. Но тяга к самоубийству была лишь частью твоего образа, который ты так много лет создавал.

      Что ж, дорогая Софья, ты раскусила меня. Только не до конца. И думаю, тебе стоит знать об этом.

      – Да, ты права. Я никогда не хотел умирать. И сейчас тоже не хочу. Но было много моментов, когда хотелось, чтобы всё это закончилось. Не важно как… Просто я больше не мог всего этого терпеть. Только всю свою жизнь я был трусом. Мне бы не хватило