Материк. Сергей Алексеев

изревелся, ужинать пора… За смертью вас посылать…

      – Мы музыку хотели привезти! – с гордостью сказал я и не понял, что тем еще больше навлек гнев.

      – Нашли добро! – немедленно отозвалась баба Оля. – Людей смешите ходите…

      Видимо, это была решающая реплика. Баба Оля всегда произносила только решающие слова. Остановить ее либо перечить ей мог разве что дед Семен Тимофеевич. Однако он был терпелив и вступался лишь в крайних случаях.

      – Цыть! – говорил он, сопровождая это крепким, искусным матом, и бабка враз замолкала, сердито хмурясь.

      Мне так хотелось, чтобы дедушка сказал свое «цыть», но он после ужина пошел в горницу и лег спать.

      – Ребенок просит… – слышал я далекий голос матери, – пускай бы играл…

      – Завтра он голову попросит, – сердилась бабка, – тоже снимешь и отдашь?.. Над Аркашкой смеемся, а сами…

      С раннего детства нас приучили бабу Олю звать мамой, а мать – матерью. Слово «мама», ласковое и нежное, доставалось бабке как почетное имя, и она всегда гордилась этим.

      – Меня вон внучата мамой кличут, – говорила она, – оттого что с пеленок на моих руках!

      А короткое и строгое – мать, – по размыслию бабки, звание ниже рангом, – доставалось матери.

      И пожалуй, с тех пор слово «мама» кажется мне легковесным и пустоватым, нежели чем вечное и справедливое – мать.

      Мама – это лодка на воде; мать – земля под ногами…

      Мать слабо защищалась, и я не помню, чем закончилась ссора. Широченная четырехспальная кровать качнулась подо мной и поплыла, распахивая звездное небо. Каждый раз, засыпая, я смотрел в окно, в котором умещалось ровно семьдесят три звезды, и сон всегда начинался одинаково: я вылетал в небо, превращался в точку, в семьдесят четвертую, и исчезал. Проснулся я оттого, что кто-то осторожно двигался по избе. Потом тоненько пискнула гармошка, прошелестел материн шепот и дверь бесшумно затворилась. Боясь разбудить братьев-двойняшек, я выбрался из-под одеяла и осторожно прокрался в сени.

      Отец негромко играл, шепотом пела мать…

      Эх, да как по речке, да по водице

      Сизый селезень плывет…

      В парнях отец был деревенским гармонистом, и была у него старинная русская гармонь, вывезенная еще из Вятской губернии. Когда-то гармошка выглядела нарядно: перламутровая мозаика, такие же кнопочки, резные крышки. Однако пообтрепалась она на вечеринках и гулянках, планки хоть и медные поставлены, а нет-нет да и западают голоса. Отец играл редко – на гулянках-складчинах и на своих именинах. Наяривал лихо, иногда сам пускался вприсядку, растягивая гармошку на всю длину рук. Все остальное время она пылилась на стуле в углу горницы, и однажды баба Оля поставила на нее старый чугунок с фикусом: все равно зря место занимает…

      Я не помнил случая, чтобы отец играл на ней просто так…

      Эх, да по речке, да по водице

      Сизый селезень плывет…

      Несколько раз он брался за гармошку после смерти матери. Садился на крыльце либо на берегу Чети и наигрывал