Крамола. Доля. Сергей Алексеев

еще военное, а этому наверняка под тридцать. Значит, из интеллигентской семьи и служит без году неделя. Стороннему человеку всегда кажется, что солдаты, монахи и каторжники на одно лицо. А они же такие разные! И душа каждого кричит: нет! Я не такой, как все! И если не видеть и не слышать этого – навряд ли пережить бы туруханскую ссылку…

      Она приблизилась к часовому и, поклонившись иконе, тихо поздоровалась. Стрелок тотчас ответил ей. И лишь мгновение спустя спохватился, подбросил винтовку на плечо.

      – Назад, – неуверенно сказал он. – Подходить к воротам запрещено!

      – Не к воротам я пришла, батюшка, – ласково отозвалась мать Мелитина. – К иконе. Ведь праздник сегодня. Неужто и икона Богородицы под твоей охраной?

      Стрелок покосился вверх, пожал плечами:

      – Про икону не приказывали…

      – Так уж пусти к иконе, – попросилась она. – В праздник не пустить – грех великий.

      Часовой смутился, поддернул очки.

      – Разговаривать на посту нельзя.

      – А ты молчи, – утешила его мать Мелитина. – И помоги-ка мне вербушку положить. Сама не достану, высоко…

      Стрелок окончательно растерялся, и по его тонкому, чувственному лицу скользнула едва заметная гримаса досады. Он словно говорил про себя: «Почему именно в мое дежурство принесла их нелегкая? Теперь придется что-то делать». Мать же Мелитина уже не сомневалась, что стрелок не откажет. Он служил недолго и был еще совестливым, и люди перед его глазами еще не были на одно лицо. Она протянула часовому веточку, и тот взял. А до киота было высоко, пришлось бы взбираться по воротам под свод арки, однако стрелок вдруг скинул с плеча винтовку, примкнул штык и поднял на нем вербу к самой иконе. Пристроив там веточку, он обернулся к матери Мелитине уже радостный от своей догадливости и сноровки.

      – Храни тебя Господь. – Она перекрестила стрелка, и тот, сняв буденовку, поклонился. – Скажи мне, сынок, цел ли погост у храма?

      – Могилы? – Он оглянулся назад, на ворота. – Могилы есть, да… только кресты сняли. В окна вставили, в бараки…

      – В окна? – испуганно переспросила мать Мелитина. – Господи, зачем же в окна?

      – А вместо решеток, – объяснил стрелок и втянул голову в плечи. – Не все сняли, только железные, кованые, с узором.

      Прошка Грех приковылял ближе к воротам и встал, прислушиваясь. Белесые глаза его оживились, открылся вваленный рот.

      – Пускают? Али не пускают? – прошамкал он. – Спроси-ка толком-то, дочка.

      Мать Мелитина спохватилась, попросила ласково:

      – Пусти нас, сынок. Мы только на могилки глянем да вербочки положим.

      – Не могу я, матушка, – почти взмолился стрелок. – Никак нельзя!

      – Да ведь мы на минутку. И уйдем. Столько верст прошли…

      – Пожалейте меня, ей-богу! Накажут строго, не могу. Начкар – человек суровый…

      – Ну, Бог с тобой, – согласилась мать Мелитина. – Тогда вот вербушки возьми да положи сам. Кресты каменные, должны стоять…

      Стрелок