Катехизис пишущей машинки. Март Вулф

ло. К власти и политике автор отношения не имеет, не разбирается и приравнивает своё мнение к бреду и белой горячке. Иных (экстремистских) настроений к аппарату власти автор ни в коем случае не имеет.

      Произведение не пропагандирует алкоголизм, незащищённые связи и употребление веществ (последние и вовсе являются вымыслом). При написании социальное общение протекало со множеством представителей разных религий. Автор принимает все миросозерцания: учения катехизиса, Кришну, Яхве, Будду, ислам, шабат, воскресенье и посты воздержания.

      Я счастлив, что зарабатываю жалование добросовестным трудом, который не вредит моему здоровью. Подчёркиваю, меня все устраивает. Все прекрасно.

      P.S. ПРОИЗВЕДЕНИЕ ЯВЛЯЕТСЯ ХУДОЖЕСТВЕННЫМ.

      1

      Ooh, il mio cuore verde! Я начинал, отдав свое сокровище вехам печали и болотного цвета затмению. Отказался от радостей земных и о богиня Печали! Я остался с ним наедине. Я посвятил нищете и скитаниям свое лоно, меня бросало от одного грязного причала к другому, подобно животному, я перебивался каждой костью, чтобы сохранить и донести свою смешанную палитру материнских красок к обрыву Начал. По дороге размазав за собой рубиново-медный цвет до самой вершины холмов. Небеса дали мне плоть, время кости, старцы разум, музы дар, ацтеки щит. Врасту я плодом или же плющом в век и разрушаюсь, чтобы создать. Разрушить небосвод камней и выйти в весну, роняющую счастье и горе. Туда и лег мой путь, завивающиеся маршруты на картах и азимут, движущийся по горизонту. Моря, к чьим устам путь чрез торфяник лежит мешали, вспенивали меня и вспушивали мои жизни. Не знает морали и язык мой, что вел меня, и вел мое безделье до селе, отвратный, живший от полей до каменных квадратов, с кем только не водящийся и взывая к таким же тупым, скупым, бескультурным предкам, иконопоклонству и смраду. Настоящий, грязный как первобытный завоеватель, лживый и освященный. Оставленный ребенок на мысе ужаса я упивался остатками, недоеденными стервятниками, а Адам подносил мне ежевичное вино, пока Каин не устроил нам кровавую баню. Я чувствую в себе и демона, и беса, и ангела. Они пьют пенистые вина и заканчивают зеленым ядом, во всем они видят божественное равновесие, бес лакает кровь, демон изживаемый печалью, вселенскими глазами лезет на стены к звездам, а ангел воспевает им песни. Я выветрил всякую надежду из крови и испачкал руки в отчаянии. Истребил в себе низменность и счастье. Призванный палач не взялся высекать меня, но срубил с меня пушнину невинности, и я отдал ему человека, и отдал ему свое серебро. Отдал как женщине в саду Вифлеема. Чтобы давились они моим темным духом. Мы распили горечь, и я оказался там. Там, где сливки стекают к берегам и вокруг дохлые птицы лежат.

      Родился я отнюдь не в кругу из соли и пепла, вокруг меня не стояла мистика и не было клочьев дыма с вуду божествами и телесами проводимые ими. Где-то в пушистой палате пока моя мать видела кетаминовые реки, а отец великий хирург и любитель дев пел под окнами оды рождению своей новой крови, пока его не снесла труповозка с героиново-водочным телом, а я как и вылез то-ли керамически чистым, то-ли волосатым и с хвостом, а скорее я был комом рябиновой слизи, так и остался киселем на дне больничной чаши в столовке, пока все вели пляски под Сен-Санса, путая смерти и новорождения. Отнюдь, никаких лесов я не видал, а видел свет морского дна оттолкнувшись от которого отправился к светилам и достать их не мог, там я обжёгся и зажёгся, сквозь музыку Моцарта и мольбы о винах пенистых и новом слоге, вновь и вновь сбиваясь с юга я шел обратно на север и задыхался малиновым ароматом женских грудей и шей извилисто-длинных, и бросаясь в бегство от невидимых теней, звук первого акта, я тут, я снова тут и о чудеса, под звуки переваливающихся кимвалов-великанов и скрипичную сеть, слава! Как слава и точному звуку оркестров на холсте, которое перед глазами, мерклое, депрессивное и ужасающее. Как я вышел, так и войду в дисгармонии обратно, но протоптал я путь и сложил его в подсумок, и дальше иду, покуда льется цвета ириса сок и дубовой коры эликсир, я открыл глаза души и глас разума, переливающейся перебитым скулением. Скорее за лист, скорее, пока древние мстители меня не настигли над толстым, чугунным сплавом котла, в алхимических бредах, звуках и пении, пусть образ в магию сойдёт, и бегством оловянным забью я горло своё, дабы выживать и искать помазания волшебного, в тропах безлюдный тиши и греха. Слава греху, греху – единственному забавному в человеке.

      И хранит меня человеком украшенная подлунная, смешавшаяся со сладкой горячкой и бархатным медом.

      Сидели мы тогда с Эдди. Среди своих называли его Толстожопым Эдди. Он был плевком, его подбородок трясся в ритм чечёточника. Как что не случится, он сразу становился крайним. Тогда днём он позвал меня снова в наш погребок играть. О азарт, как сладка мне праздность и ложь! В неделю я имел с них деньги и не выходил из контраста ажурного, авантажного скитальца с вином и сигаркой. Говорю, что не выйдет. Предлагает выпить. Я уже тогда подобно шлюхе разводил людей на выпивку, и не чудился этого. В тесном автобусе я еду к нему на встречу. Первое и последние условие – он платит. Мы встречаемся в баре номер десять и садимся в угол. Эдди поднялся. Новоиспеченный эталон общества, вновь