В горах Тигровых. Иван Басаргин

наши. Теперь мы стали боле того нищи. Теперь нам одна дорога – в Сибирь. Больше не на че надеяться: хлеба высохли, сена сгорели, денег нет. А там голод, розги, болесть душевная.

      И встали люди, кудлатые, побитые, ошалевшие, в глазах боль, страх, тоска.

      – Как же ты смог показать нам бесовское игрище? – закричала впервые в жизни на мужа Меланья.

      – Не показал, а само показалось. Откель оно пришло – не знаю.

      – Бога проклял! Отрекся от бога. Господи, прости ему согрешения вольные и невольные.

      – Мне однова, простит аль нет, у нас нужда, а он с чертом пляску затеял.

      Люди, осеняя себя крестом, расходились по своим покосам. Остались погорельцы, кто не убежал в деревню. Присели на кочки, головы опустили.

      – Вот оно, явление Христа народу! Все видели?

      – Тогда не судите меня за отречение. Доходил я душой давно, что бог и дьявол – едины, счас глазами узрел. Все, отрекаюсь от бога, совсем отрекаюсь, – неуверенно говорил Феодосий.

      – Не спеши, Феодосий, отрекаться, может быть, дьявол в лик божий превратился, чтобыть нас сомустить, – проговорил Иван, сморкаясь кровью.

      – Я тожись отрекаюсь от бога! – с плачем бросил Митяй. – Марфа бьет, жрать нече, жисть дохлая. Отрекаюсь!

      – Я те отрекусь, на одну ногу встану, за другую дерну и сделаю из тебя двух Митяев, – прохрипела Марфа, прикрыла толстые колени изодранным в драке сарафаном.

      – Уходить надо. Это уж точно, жисти здесь не будет.

      – Отрекаюсь! – хныкал Митяй, поправляя очки.

      На колокольне загудел набат.

      – Неужли где еще горит? – завертел головой Феодосий. – Ну беда.

      – Это Ефим полошит народ. Дурак старый! Пошли в деревню, – поднялся Иван. – А ить славно подрались. Мне так звезданул Горшков, что досе скула ноет.

      – В Сибирь уходить надо, – тянул свое Феодосий.

      – Нет, на месте и камень обрастает.

      – Нашей нуждой.

      – Бабы тожить ладно дрались, хоть чуток вшу из голов повыскребли. Пошли быстрее, может, и не Ефим полошит… А вы, бабы, приберите грабли, что не сгорело, несите домой, – наказал бабам Иван.

      Ефим влетел в церковь грязный от сажи, в крови, в поту и тут же запнулся за дьяка, который валялся в блевотине. Бросился в клетушку звонаря, тот тоже лыка не вяжет. К попу, но его шугнула поленом попадья. Влетел на колокольню и начал бить в колокола. Очнулся дьяк, полез на колокольню. Ефим заорал:

      – Силов бога проклял, отрекся от бога! Анафеме предать надобно.

      – Неможно, на то надо разрешение епископа аль еще кого. Проклял бога? Эка невидаль, я давно его проклял и отрекся. Все мы от него отреклись, а батюшка еще раньше меня. Нет бога. Все то дым, туман, – пьяно говорил дьяк – Зелье – это бог, дажить лучше, тьма, но не вечная. Бог – тьма вечная.

      Ефим влепил дьяку затрещину, закричал:

      – Ты что глаголешь? С ума спятил от зелья? В губернию пожалуюсь! Цыц, дьявол!

      – Погодь, погодь… Гришь, отрекся от бога! Анафема! Гони звонаря сюда, я пороблю.