Кучум. Вячеслав Софронов

Васильчикова, и даже красота ее: волосы цвета спелой ржи, голубые глаза, щеки с детской припухлостью, умение петь – ничто не могло завлечь, удержать царя на долгий срок.

      Вначале он не хотел сознаваться даже сам себе, что она прискучила ему. Все реже и реже заходил он в ее покои, не приглашал на пиры, а найдя заплаканной, закипал гневом, кричал, топал ногами. Потом, овладев ею, смирялся, утихал, но это длилось весьма недолго. Так человек, напившись, утолив жажду, быстро забывает, у какого ручья совершил то, и движется далее, пока не наткнется на очередной источник. И во дворце появилась новая царская сожительница, Василиса Мелентьева, знавшая про Анну, да и та знала о Василисе. Но царя мало интересовало внутреннее состояние женщин, их ревность и муки. Теперь он знал цену и слезам, и страданиям искусительниц рода человеческого. Мысли его были заняты более важными делами, а когда тело напоминало о себе, то он легко находил утешение, и на следующее утро мысли уносились далеко, к той единственной женщине, жившей на туманных берегах, отказавшей ему во взаимности и тем самым не только нанесшей позорное оскорбление, но ставшей источником злобы, вымещаемой на близких к царю людях.

      Наткнувшись на Анну Васильчикову, протянувшую к царю тонкие руки в дорогих перстнях, подаренных ей еще в первые незабываемые дни пребывания в царских покоях, он оторопело отшатнулся, выставив вперед посох.

      – Чего тебе? – спросил настороженно.

      – Я ждала тебя, – просто ответила она.

      – Зачем?

      – Мне плохо без тебя. Я скучаю и… – чуть замялась, испугавшись чего-то, – и я боюсь.

      – Чего боишься, дура? – спросил нарочито грубо, с нажимом.

      – Боюсь, что забудешь меня. Боюсь умереть…

      – Молись лучше, – Иван Васильевич отстранил девушку, намереваясь пройти дальше. Но она прильнула к нему, припав щекой к плечу.

      – Отпусти тогда меня домой. Страшно мне. Тебя по сколько дней не вижу.

      – Вот еще. Чего тебе не живется, – в царе уже назревала вспышка гнева, но он сдержался, попытался подыскать нужные слова, – питье, кушанья тебе с моего стола несут, наряды выбирай любые. Чего не живется? Любая бы только мечтала о жизни такой.

      – Немужняя жена… Грех-то какой.

      – Ладно о грехах-то. Еще ты мне говорить будешь. Жди, сегодня приду, – и, уже не сдерживая раздражения, с силой оттолкнул Анну к стене, торопливо зашагал дальше, не оборачиваясь.

      В это время в одном из покоев дворца аптекарь Елисей Бомелиус уединился с царевичем Федором и пытался знаками что-то объяснить ему. Федор смотрел на него и согласно кивал головой.

      – Если царевич примет вот этот порошок, то он будет очень счастлив, – говорил Бомелиус, протягивая царевичу небольшую серебряную ложечку, на кончике которой виднелась щепоть какого-то белого вещества. Федор наконец понял, что ему предлагается, и отстранил руку аптекаря.

      – Нет, то не мне надо, а батюшке моему, боярам.

      Бомелиус,