Соблазн. Хосе Карлос Сомоза

этот четверг, чтобы «Елена» тоже могла исчезнуть, и чем раньше, тем лучше. Так что я продолжала ждать, уставившись в некую точку рядом с лицом Валье, на которое падал свет от экрана стоявшего на столе ноутбука, но все же время от времени поглядывая на доктора.

      Аристидес Валье был привлекателен, но прежде всего – элегантен и мягок. Лет ему было около сорока, плотное сложение, рост средний, волосы цвета золы коротко подстрижены. На овальном лице, моложавом и гладком, почти всегда было выражение незыблемого спокойствия, – словно поверхность пруда, которую ни один брошенный камень не смутит более чем на пару секунд. Говоря, он наклонялся вперед, словно желая уменьшить разделявшее нас расстояние и оказаться в нескольких сантиметрах от моего лица. Всегда он был одет в красивые, подходящие друг к другу вещи: сегодня это была темно-лиловая рубашка, брюки того же оттенка и галстук цвета фуксии. Воспитанный человек, раскованный, обладавший, казалось, неистощимым терпением по части пауз, с плавными жестами. Я обратилась в его частную консультацию четыре недели назад с жалобами на головную боль и бессонницу, и теперь, после четырех сеансов, в течение которых постаралась рассказать о том ужасном событии, которое перевернуло мою жизнь (естественно, изменив имена и больше ни о чем не распространяясь), я приняла решение оставить эту затею. И пока я его разглядывала, мне пришло в голову, что доктор Валье уже никогда не узнает о моем истинном «я».

      Это если у меня, конечно, имеется некое «истинное я», которое можно так назвать.

      Внезапно Валье прервал молчание, но заговорил уже другим тоном – более оживленно, будто в голову ему пришла новая мысль:

      – Могу я спросить тебя кое о чем, Елена?

      – Конечно.

      – То, что ты мне рассказывала, – правда?

      Я замигала:

      – Что?

      Мое удивление в определенном смысле его удовлетворило. Он чуть отодвинулся в своем кресле и опять поправил очки. Когда он вновь заговорил, в его голосе сквозило смущение, хотя оно показалось мне несколько наигранным.

      – Знаешь, я более двадцати лет занимаюсь этой работой: пятнадцать – в Испании, до этого еще пять лет – в Аргентине, еще немного – в Соединенных Штатах… Здесь вот у меня дипломы. – Он указал на стену за креслом и улыбнулся. – Но ничто из того, что я изучал в течение жизни, ни одна вещь, поверь, не помогла в моей профессии так ощутимо, как детство, проведенное в бедном квартале Боготы. Уверяю тебя, я стал психологом задолго до того, как получил диплом, потому что в моей родной стране нужно быть немного психологом с самого детства, чтобы понимать, кому можно доверять, кто говорит правду, а от кого следует ждать неприятностей. Я видел много нищеты и много страданий… – Он уставился в потолок, раздумывая, прежде чем продолжить, и я поняла, что сейчас услышу еще одну метафору. – Подобно азиатским ныряльщикам за жемчугом, которые могут долго оставаться под водой, потому что тренируются с детства… Жизнь научила меня задерживать дыхание, Елена, и я немного знаком с большими глубинами. Все, что я делал потом,