Тишайший. Владислав Бахревский

как геенной. Девок попортил многих, вдов соблазняет, два мужа, у коих он жен совратил, побили его, а не унимается. Лютует.

      – В Сибирь его, чтоб охладился, – подсказал Васька Босой.

      – В Сибири попов мало… – раздумался Алексей Михайлович.

      – В Сибирь! В Сибирь! – приказал Васька.

      Никон поднял глаза на государя: юродивый становился ему невыносим.

      – В Сибири попы нужны, – вздохнул государь.

      Никон вдруг поднялся из-за стола и упал на колени:

      – Будь, государь, милосерден ко мне! Никому я в прошении отказать не смею, и приходится просить по делам совсем уж несуразным, за людей недобрых, но ведь все мы – стадо Христово.

      Алексей Михайлович кинулся поднимать Никона с колен:

      – Что ты, право? Не отрину я тебя.

      – Как же не отринешь? – слезами плакал Никон. – За Улиту Кириллову дочь Щипанова приходили просить все десятеро ее деток, а она под стражу взята по твоему указу.

      – Улита Щипанова? – стал вспоминать государь и вспомнил. – Ворожея из Важского уезда?

      – Государь, десять деток у нее. От порчи она травами да кореньями лечила. Кнутом ее наказали в уезде и в Москве… Перекрестить бы ее на Крещенье вместе с халдеями, взять слово с нее, чтоб не знахарила, да и отпустить бы.

      – Так и будет! – сказал государь, улыбаясь. – По твоему слову. Как ты сказал. А нам тебе, вдовьему радетелю, тоже есть чего сказать. Верно, Федя?

      – Верно, государь!

      – По великому молению братии Новоспасского монастыря быть тебе в том монастыре игуменом.

      Государь улыбался, и Ртищев улыбался, и даже Васька Босой, а Никон побледнел вдруг. Он уже успел встать с колен, но теперь опять повалился:

      – Освободи, государь. Недостоин людьми править. Молиться хочу. В пустыню опять хочу, на океян.

      – Господи! – Алексей Михайлович обнял Ртищева, прижал к себе. – Федя, сироты мы с тобой, опять сироты. – И заплакал.

      Ртищев упал на колени, распластался перед Никоном:

      – Молю тебя, святой отец! Не надрывай сердце ангельское господина моего лучезарного.

      Никон с колен вскочил, подошел к государю, хотел, видно, сказать что-то сильное, доброе, но Алексей Михайлович припал головой к груди его и плакал навзрыд. Тут и Никон пролил обильные слезы.

      Посморкались, помолились, простили друг другу прегрешения.

      За окошком сугробы уже стали синими, пора было отобедать, к вечерне пора, но Алексею Михайловичу не хотелось расставаться с другом своим любезным.

      – Скажи, отец святой! Уж больно, что ли, хорошо на океяне-море?

      – Несказанно, государь! – воскликнул Никон. – Стужи лютые, зима долгая, но все претерпеть готов ради неугасаемых дней лета. Сурово на океяне. И земля суровая. Деревья ветрами в жгуты скручены, камни, мхи. Стоишь на молитве, а никого нет вокруг с суетой человеческой. Только ветер волну гонит, только птица редкая по небу метнется да только ангелы в тишине парят. На океяне человек от Бога невдалеке. Глаза не застит ни