Тишайший. Владислав Бахревский

покашлял, поерзал сапогом по полу. Был он в красном бархатном кафтане с двуглавым золотым орлом на груди – сокольничий царя.

      – Великий государь, – сказал тихо сокольничий, – изволил сегодня молиться: ловлей птиц и охотничьей потехой себя не тешил. С ним на молитве был стольник Федька Ртищев и кожеозерский игумен Никон. Слышал я, говорили, что великий государь обещал поставить его игуменом в Новоспасский монастырь.

      – С Никоном о чем беседы были?

      – Не ведаю. Они всю ночь вдвоем молились.

      – А Федор зачем приезжал?

      – Смилуйся, господин. Тоже не ведаю. Мы люди маленькие. Государя издали зрим.

      – Как здоровье-то хоть у государя, про это ведаете?

      – Здоровье будто ничего. Крепенький. Румяный. Разве что от поста послабел, государь-то наш великий. Они с Никоном все три дня постились.

      – Никон все три дня при государе?

      – Все три дня.

      – Ступай! Береги государя. Особенно на ловле. Да смотри не за птицами гляди, за ангелом нашим. Ступай!

      Сокольник тихо вышел.

      Морозов расколол еще одно полено, поразмыслил, расколол и половинки надвое. Огонь в печи стал светлым, высоким.

      Дверь снова отворилась. Вошел монах, неопрятный, косматый, но по глазам если судить – умный человек.

      – Федор Иванович Шереметев всю неделю хворал. Взаправду хворал, доктора немецкие к нему приезжали, и знахарь у него был, из монастыря тоже, святой целитель. А вчера был у него боярин Никита Иванович Одоевский. О тебе, боярин, говорили.

      – Что?.. Да ты не мнись, говори их словами, прибавишь – грех на тебе, и убавишь – тоже.

      – Говорили, что ты зело умен, боярин. Но ум твой пойдет России во вред. Неродовитый, мол, человек приведет к власти людей умных, да все волчат. Будут хватать что придется. До того нахватаются, что, пожалуй, не переварив, околеют. И смеялись очень.

      – Это кто же так говорил, Федор Иванович или Никита Иванович?

      – Никита Иванович молчал.

      – Но смеялся?

      – Смеялся.

      – Что же они решили?

      – Решили, что самое верное для них дело – подождать, покуда волчата…

      – Ладно, ступай и ты… Стой! Еще нечего сказать?

      – Федор Иванович удивлялся все: «Отчего это у меня приказы никак не заберут?»

      – Всему свое время. Ступай!

      Третьим был Плещеев. Борис Иванович подвинулся на своей скамеечке.

      – Садись, Леонтий Стефанович! Люблю на огонек поглядеть. Дымком как бы голову прочищает от всякой дряни. Что Москва уличная? Чем живет?

      Плещеев росточка был малюсенького. Складный, в движеньях решительный. Глаза узкие, горячие. Такой всякое дело в сердцах делает, как бы на кого распалясь, как бы с обидой. Дай такому чего построить, ни за что под крышу не подведет, отвлечется, расхолодится, а вот если дать ему разрушить – разрушит скоро, и не по одному приказу, а еще и по личной своей охоте.

      – Прищучил я говорильщиков, теперь помалкивают про царевича подкидного. Правду