Живым приказано сражаться. Богдан Сушинский

дот. Слышат они там крики раненого или нет?

      – Подползать к нему немцы не пробовали?

      – Не замечено, – проворчал Гранишин, очевидно, обидевшись за «истеричку».

      – Станьте к пулемету. Наблюдайте. Следите за окопом.

      Громов отодвинул бронированную дверь и, пройдя по врытой галерее, остановился в конце хода сообщения.

      – Не стрелять! – крикнул он в рупор по-немецки. – Говорит комендант дота! – В ближних окопах зашевелились. Черными пауками повыползали на бруствер каски. – У дота тяжело раненный немецкий солдат. Двое санитаров без оружия могут подойти и забрать его. Безопасность гарантирую. Слово офицера.

      Шли минуты. Ответа не было. Из окопов тоже никто не поднимался.

      Громов повторил сказанное и только тогда услышал:

      – Рус большевик, сдавайся! Это есть твой последний день!

      – Условия остаются прежними! – по-немецки ответил лейтенант, давая понять, что не изменил своего решения.

      Возвращаться в дот не хотелось. Отсюда, прижимаясь к стенке галереи, он видел крутой скалистый изгиб речного каньона, вершину которого начало освещать призрачное утреннее солнце; видел уже освободившуюся от тумана часть берега, крыши хат у реки… Однако вокруг стояла все та же удивительная, слишком затянувшаяся, устрашающая тишина, безжалостно накалявшая нервы обреченных, но все еще обороняющихся в доте людей. Даже этой тишиной война постоянно напоминала о притаившейся опасности, пугая вечным безмолвием небытия.