Полосатый рейс (сборник). Виктор Конецкий

Дамы прикрывались зонтиками. Мужчины расхаживали в купальниках, которые ныне считались бы женскими, если б не были такими закрытыми. Прогулочные лодки проплывали у самого берега, и пловцы, хватаясь за борта, приставали к девицам, содержавшимся в лодках.

      Сажин шел по пляжу. Многие оглядывались вслед странному субъекту в застегнутом на все пуговицы френче, в галифе и сапогах.

      – Андриан Григорьевич! – окликнул его чей-то голос. Сажин оглянулся. Это был Полещук. В черных сатиновых трусах, с татарской тюбетейкой на макушке, Полещук сидел на песке, подобрав по-восточному ноги, и очищал вяленую рыбку. Рядом – его неизменный портфель, набитый деловыми бумагами.

      – Пивка? – спросил Полещук, протягивая руку к бутылке, воткнутой в мокрый песок. – Таранку?

      – Нет, спасибо, – ответил Сажин.

      – Не жарко во френче?

      – Да нет, ничего… – Сажин снял фуражку и расстегнул верхнюю пуговицу френча – это было максимальной жертвой пляжным нравам с его стороны.

      Женщина, стоявшая у воды, кричала во все горло:

      – Минька! Плавай сюда или папа тебя убьет!

      Сажин поморщился.

      – Все не привыкнете к нашим одессизмам? – улыбнулся Полещук.

      – Я, кажется, скоро сам так заговорю. Просто невероятно, во что тут у вас превращают другой раз русскую речь.

      – Да… словечки у нас бывают… ничего не скажешь. Я давно привык.

      – А я никогда не привыкну ни к этой речи, ни к вашему городу.

      – Вас, Андриан Григорьевич, надо в музее выставить. И табличку: «Человек, которому не нравится Одесса», толпами пойдут смотреть. И детям будут показывать.

      – Мне бы, вместо всех здешних красот, один наш питерский серый денек. И дождичек и мокрые проспекты…

      – Да, трудновато старику – там, наверху, – всем угодить. Одному подавай ясное небо, другому дождь…

      – Если хотите знать, я и к нашим посредрабисникам по-настоящему тоже никак не привыкну. Я понимаю – артисты… но какие-то хаотические, я бы сказал, характеры…

      Полещук слушал, и в глазах этого обрюзгшего человека зажигались огоньки протеста – не успел Сажин договорить фразу, как Полещук вскочил на ноги.

      – Хаотические? Да? Хаотические? А вы когда-нибудь стояли неделями на унизительных актерских биржах? Ждали, чтобы вас, как лошадь, как собаку, выбрал бы или, что чаще, прошел мимо хозяин? Разве вы можете представить себе их беды, нищету, презрение, падение человеческое – все, что выпадало на долю артиста?.. Ведь, кроме императорских театров да МХАТа, не было у актеров своего театрального дома, да и просто обыкновенного человеческого жилья… Бродягами, нищими бродягами они были и все же не бросали свое святое искусство. Ведь наш Посредрабис – это гуманнейший акт советской власти, это великое дело, что они могут где-то собираться, получать работу не унижаясь… это, это…

      Полещук выдохся, махнул рукой и сел снова на песок. Сажин был крайне смущен его речью.

      – Знаете, – сказал он, – я как-то сразу окунулся в текучку