Лирика (сборник). Борис Пастернак

за дымом вослед,

      Срываются поле и ветер, —

      О, быть бы и мне в их числе!

1913, 1928

      Венеция

      Я был разбужен спозаранку

      Щелчком оконного стекла.

      Размокшей каменной баранкой

      В воде Венеция плыла.

      Все было тихо, и, однако,

      Во сне я слышал крик, и он

      Подобьем смолкнувшего знака

      Еще тревожил небосклон.

      Он вис трезубцем Скорпиона

      Над гладью стихших мандолин

      И женщиною оскорбленной,

      Быть может, издан был вдали.

      Теперь он стих и черной вилкой

      Торчал по черенок во мгле.

      Большой канал с косой ухмылкой

      Оглядывался, как беглец.

      Туда, голодные, противясь,

      Шли волны, шлендая с тоски,

      И го́ндолы[1] рубили привязь,

      Точа о пристань тесаки.

      Вдали за лодочной стоянкой

      В остатках сна рождалась явь.

      Венеция венецианкой

      Бросалась с набережных вплавь.

1913, 1928

      Зима

      Прижимаюсь щекою к воронке

      Завитой, как улитка, зимы.

      «По местам, кто не хочет – к сторонке!»

      Шумы-шорохи, гром кутерьмы.

      «Значит – в «море волнуется»? В повесть,

      Завивающуюся жгутом,

      Где вступают в черед, не готовясь?

      Значит – в жизнь? Значит – в повесть о том,

      Как нечаян конец? Об уморе,

      Смехе, сутолоке, беготне?

      Значит – вправду волнуется море

      И стихает, не справясь о дне?»

      Это раковины ли гуденье?

      Пересуды ли комнат-тихонь?

      Со своей ли поссорившись тенью,

      Громыхает заслонкой огонь?

      Поднимаются вздохи отдушин

      И осматриваются – и в плач.

      Черным храпом карет перекушен,

      В белом облаке скачет лихач.

      И невыполотые заносы

      На оконный ползут парапет.

      За стаканчиками купороса

      Ничего не бывало и нет.

1913, 1928

      Пиры

      Пью горечь тубероз, небес осенних горечь

      И в них твоих измен горящую струю.

      Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ,

      Рыдающей строфы сырую горечь пью.

      Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим.

      Надежному куску объявлена вражда.

      Тревожней ветр ночей – тех здравиц виночерпье,

      Которым, может быть, не сбыться никогда.

      Наследственность и смерть – застольцы наших

      трапез.

      И тихою зарей – верхи дерев горят —

      В сухарнице, как мышь, копается анапест,

      И Золушка, спеша, меняет свой наряд.

      Полы подметены, на скатерти – ни крошки,

      Как детский поцелуй, спокойно дышит стих,

      И Золушка бежит – во дни удач на дрожках

      А сдан последний грош – и на своих двоих.

1913, 1928

      Зимняя ночь

      Не поправить дня усильями светилен.

      Не поднять теням крещенских покрывал.

      На земле зима,

1

В отступление от обычая восстанавливаю итальянское ударение.