Несбывшаяся любовь императора. Елена Арсеньева

дал,

      А лев с рыканьем встал…

      Они смирились,

      Оскалив зубы, отошли,

      И зарычали, и легли.

      Она остановилась перевести дух. Надя немедленно подхватила:

      И гости ждут, чтоб битва началася…

      Вдруг женская с балкона сорвалася

      Перчатка… все глядят за ней…

      Она упала меж зверей.

      Тогда на рыцаря Делоржа с лицемерной

      И колкою улыбкою глядит

      Его красавица и говорит:

      «Когда меня, мой рыцарь верный,

      Ты любишь так, как говоришь,

      Ты мне перчатку возвратишь».

      Она готова была читать дальше, но Варя взволнованно перебила:

      Делорж, не отвечав ни слова,

      К зверям идет,

      Перчатку смело он берет

      И возвращается к собранью снова.

      У рыцарей и дам при дерзости такой

      От страха сердце помутилось;

      А витязь молодой,

      Как будто ничего с ним не случилось,

      Спокойно всходит на балкон;

      Рукоплесканьем встречен он;

      Его приветствуют красавицыны взгляды…

      Но, холодно приняв привет ее очей,

      В лицо перчатку ей

      Он бросил и сказал:

      «Не требую награды».

      – Вот именно, – злорадно хихикнула Надя. – Он понял, что Ирисова очень жестокосердна, и расстался с ней.

      – Значит, он в нее не влюблен? – пробормотала Варя.

      – Больше нет, – со знанием дела сообщила Надя.

      Варя опустила голову, скрывая счастливую улыбку.

      «…когда-нибудь ты станешь знаменитой актрисой, и я пришлю тебе на премьеру… синие колокольчики…»

* * *

      – Что-то ты скучна сегодня, Мэри, – сказала Александра Федоровна, поднося к губам чашку и исподтишка оглядывая дочь.

      В новом платье из бледно-голубого шелка великая княжна Мария Николаевна выглядела восхитительно. Принято считать, что брюнеткам голубое не к лицу, но Мэри этот цвет шел удивительно. Все из-за этих голубых глаз, так похожих на глаза отца. А фарфоровая, нежная бледность, а точеные черты? Мэри – живой портрет отца, только смягченный и женственный, оттого и любит Никс ее, пожалуй, больше других детей… Хотя разве это возможно – любить какого-то одного ребенка больше, а другого меньше? Александра Федоровна вспомнила, как, беременная Александром, своим старшим сыном, она с испугом думала: вот-де родит много детей (у ее свекрови, вдовствующей императрицы Марии Федоровны, их было десять!) и будет любить кого-то больше, кого-то меньше. Дети же будут чувствовать это и страдать от несправедливости!

      Сейчас смешно вспомнить, какая она была наивная в ту пору. Наивная, испуганная, слабая… Однажды – это было первой вестью, которую подал о себе Александр, – даже в обморок упала. В церкви. Потом рассказали: когда ее унесли, на полу остались лепестки роз из ее букета. Придворные дамы сочли это чрезвычайно трогательным. А уж как волновался Никс!

      Он всегда волновался за нее. Даже в тот страшный декабрьский день, на Сенатской площади, он находил время бояться за свою маленькую птичку. Ну что ж, бояться было чего: они не знали, доживут ли до вечера или будут вместе с детьми заколоты в дворцовых закоулках озверевшей солдатней или даже самими господами