Процесс исключения (сборник). Лидия Чуковская

лежали поля, за ним стоял лес. Блестящие, накатанные колеи саней бежали к деревне посреди поля.

      …И навестим поля пустые,

      Леса, недавно столь густые,

      И берег, милый для меня, —

      догадалась я вдруг, и мне стало ясно, что я впервые поняла эти стихи. Вот они про что, вот про что! А этот берег – это берег счастья. Последняя строка вызвала слезы на глаза – слезы, как все сегодня, как воздух, которым я дышала, были колючие.

      …милый для меня!

      Это о счастье он сказал, быть может, сегодняшнем, а может быть, уже утраченном, прошедшем.

      Скользя по утреннему снегу,

      Друг милый, предадимся бегу

      Нетерпеливого коня

      И навестим поля пустые,

      Леса, недавно столь густые,

      И берег, милый для меня.

      Эти ск и cm и сн – это скользкий блеск санного пути, пересекающий поле. Сверканье полозьев. А милый берег – это память о счастье.

      А может, берег этот оттого ему мил, что сейчас они увидят его вместе?

      Я пошла санным путем, щурясь от слюдяного блеска. И вдруг подумала: здесь были немцы. Здесь они ходили, по этой дороге, из этой деревни в эту рощу, восемь лет тому назад. Я это знала и раньше, но удивилась этому так, будто только сейчас узнала впервые.

      «И навестим поля пустые» – они этой строки не понимали, какое же право они имели ходить здесь, оставляя свои следы на снегу? Для них это было не поле и лес, а территория, местность.

      «Навестим» – ведь навещают друзей, а Пушкин сказал это о поле и лесе. Деревья и река были для него как любимые люди.

      Внезапно я очень устала… наверное, от белого блеска. Повернула обратно и, сбиваясь с дороги в снег, поплелась домой. Я смотрела только себе под ноги, а не на березы, не на сугробы – сверкающая тишина была слишком обильна, мне стало не под силу владеть ею.

      И белому мертвому царству,

      Бросавшему мысленно в дрожь,

      Я тихо шепчу: «Благодарствуй,

      Ты больше, чем просят, даешь».

      …II 49 г.

      Теперь я уже знаю, когда здесь в доме наступает тишина – когда не слышно ни щелканья домино в гостиной, ни плавных шагов Людмилы Павловны, ни навязчивого голоса радио. Одно только доброе, неутомимое тиканье электростанции. Это бывает три раза в неделю, по вечерам, когда наш культурник привозит новую кинокартину. Все уходят смотреть. В эти часы можно рискнуть спуститься под воду, не опасаясь, что каким-нибудь звуком или словом – как бывало в городе – тебя насильно выволокут на поверхность. Звонок телефона – кого это? Звонок в передней – не четыре ли раза? Перебранка на кухне, возле самых моих дверей. Елизавета Николаевна снова пилит тетю Дусю. Словно за ноги тебя тащат по лестнице вверх и ты лбом ударяешься о каждую ступеньку. Чем глубже я успеваю погрузиться, тем больнее и дольше меня волокут.

      – Вы какой любите перловый суп? – спрашивает тетя Дуся. – Погуще или пожиже?

      – Суп должен быть такой, какой он должен