Война под крышами. Алесь Адамович

Видишь, бой какой был.

      – При чем тут бой? Ночевал и дневал человек у костра – вот и все.

      Минька всегда прав.

      – Идем туда, – почему-то шепотом позвал Толя.

      Начали продираться в колючую сливовую рощицу. Скоро Минька отстал, не понимая, чего ради он должен обдирать лицо и руки. Толя полез один, ища глазами старый полузасыпанный колодец. Сруба над ним нет, не зная, можно и ввалиться в яму. Совсем не рассчитывая увидеть кого-то, а просто, чтобы убедиться, что все это лишь его фантазия, Толя заглянул в яму… Ему захотелось сесть на землю. В яме пучится зеленая человеческая спина. Там, где у человека шея, все затекло кровью, стриженая, в коричневых пятнах голова вяло прислонилась к черной стенке.

      – Ну, что? Вылазь! – где-то очень далеко голос Миньки.

      Толе захотелось поскорее выбежать туда, где Минька, на солнце, и там все обдумать. Он стал выдираться из кустов.

      – Оцарапался как, – удивленно уставился на него Минька, – ты что?

      Близко стучат по асфальту сапоги немцев, а там, за спиной у Толи, беспомощно лежит на стенке неглубокого колодца стриженая голова. Пройдя вперед, чтобы не видно было его лица, Толя глухо отозвался:

      – Да ну его, только обдерешься.

      От волнения и тревоги Толя даже не заметил, что он совершает предательство по отношению к другу, с которым у него все тайны общие. Кое-как отделавшись от товарища, который теперь уже стеснял его, Толя заспешил домой.

      – Мама, – позвал он ту, кого всегда звал в критические минуты, и сам удивился своему сиплому голосу.

      – Чего тебе? – спросила мать, выходя из зала. Увидев восторженно-таинственное лицо сына, испугалась. Прикрыв дверь в комнату, где слышен голос Казика, спросила: – Что случилось?

      – В колодце за аптекой человек.

      – В каком колодце, какой человек?

      – Раненый, наш.

      – Ты с ума сошел. Где ты там лазишь, нашли время…

      И еще что-то мало относящееся к делу шептала мама, заталкивая Толю за ширму, в угол. Потом приказала:

      – Не ходи в комнату, у тебя все на лице. Никому – ни-ни. Слышишь?

      Толя пошел в столовую.

      Бабушка, уткнувшись в угол кровати, дремлет. Ей очень неудобно лежать поперек кровати, но положить голову на подушку – это значит спать. И хотя бабушка все равно проспит часа два-три, но проспит их как можно неудобнее. И во всем она так.

      – Норов такой, – говорит дедушка.

      Бабушка и всю жизнь свою прожила вот так – «ногами к подушке». До переезда к сыну ни сама она, ни дедушка никогда не съели и не выпили того, что еще свежее и вкусное.

      – Обязательно дождется, чтобы скисло или сплесневело, – весело вспоминает дедушка. – Все деньги копила. Из «миколаевок» мыши труху сделали за печкой, «керенки» сами пропали.

      Но и у дедушки под сенником покоится сберегательная книжка. (У бабушки – отдельная.) Пять тысяч дедушкиных и пять бабушкиных, вырученные за дом и постройки, «ляснули»[4], по определению дедушки.

      Втиснувшись за стол, Толя уселся на кушетку и от нечего

4

То есть пропали (от белорусского ляснуть).