Русский диверсант. Сергей Михеенков

И кто придёт, если это и случится? Свои? Немцы? Свои, видать, думают, что убит. Так же как и сержант Григорьев. Эх, жалко Григорьева. Хороший был командир отделения. Надёжный сержант во взводе – это, считай, три бойца плюсом…

      А что тогда сейчас самое важное? Да то, что ты, Кондрат, ещё живой. Может, только один и остался здесь, живой на изувеченной, набрякшей кровью, как талой водой, и нашпигованной железом земле. А если живой, то ты ещё командир взвода. Ведь от должности тебя никто не освобождал. Не было такого приказа. И звания никто не лишал.

      Божья коровка ещё потопталась по махрам распоротой орденской ленточки, раскрыла роговицы, проворно выбросила крылышки и взлетела. И понесло её ветром куда-то в сторону сухого ручья, к лощине, за которой они, может, час-другой назад, а может, всего-то несколько минут начинали атаку. И опять он остался один со своими мыслями и горькими сомнениями. Взлетел бы и он и полетел, как божья коровка, несомый крыльями и ветром в сторону своей траншеи, там, может, скорее санитары найдутся. И где они, проклятые, запропастились? Когда лихо, их всегда нет. Да где там, человек – не божья коровка. Лежи теперь, судьбы дожидайся. С той или с другой стороны. Рано или поздно, а откуда-нибудь придёт.

      Немцы-то в любом случае придут, размышлял он. Чтобы обыскать. Забрать из карманов документы, письма. Нелюбин вспомнил, как не раз в отбитых траншеях находили своих товарищей, захваченных немцами накануне во время боя или ночью уведённых прямо из окопов: лежали с вывернутыми карманами, а рядом вытряхнутые сидора. И зачем им мои письма? Был бы я, размышлял младший лейтенант Нелюбин, генерал или хотя бы командир батальона. Какой им интерес в том, что именно, какие дорогие для меня слова я своей Настасье Никитичне пропишу? Тем более что и писать-то ему ещё некуда. Нелюбичи и все деревни на Острике оккупированы. До Настасьи Никитичны и Анюты ещё дойти надо. Траншею до них прокопать. А уж потом письма им писать и ответные дорогие треугольнички хранить в своих карманах, чтобы потом, когда случится тихая минутка, молча, укромно их перечитывать и, может, даже целовать. А что, когда рядом бабы нет, можно и письмо её поцеловать. Ведь это ж её письмо, её рученькой написанное и ему с надеждой посланное… И он бы поцеловал сейчас то дорогое письмо, но такового у него не имелось по известным причинам. Ни от Настасьи Никитичны, ни от Анюты. А то бы поцеловал. Сразу бы легче на душе стало. Но пока нет у него никаких писем. Да разве ж они, немцы, знают про это? Всё равно приползут. И он вспомнил, как смотрели на него немецкие автоматчики на реке Шане, когда он лежал, смертельно раненный, и умирал на галечной косе у самой воды. Что было в их глазах? А ничего. Не разглядел он в тех глазах ни жалости, ни злобы.

      Он подтянул правую руку. Рука послушалась. Хотя тут же это его движение отдалось во всём теле протяжной ноющей болью. Значит, тело живое, если болит. Невелико утешение, но и оно в радость. Он вспомнил, что на ремне висела граната Ф-1. И теперь надо было заклинать судьбу,