Перстень Ивана Грозного. Наталья Александрова

меха у московских послов – черная куница, да соболя, да седые бобры.

      Толмач начал было переводить – но вдруг старая ханша, мать хана, вперед шагнула, покачнулась, на пол упала как подкошенная. По полу катается, зубами страшно скрипит, глаза под лоб закатились, изо рта пена идет.

      Послы испугались, попятились, не знают, что делать, как себя держать, а татары сидят как ни в чем не бывало, молчат, ждут, что будет.

      Толмач русским тихонько объяснил: «У ханши священная болезнь, по-простому говоря, падучая, сейчас ей мешать нельзя, говорить ничего нельзя, ждать надо. Скоро она от судорог отойдет и будет пророчествовать».

      И правда, перестала ханша кататься, успокоилась. Подняли ее две татарки под руки, пену со рта вытерли. Стоит ханша с закрытыми глазами, говорит:

      – Не простой сын у вашего князя родился! Родился он многим на погибель, многим на страдание. Двое зубов у него – одни медные, другие железные. Медными зубами он будет нас, татар, пожирать, а железными – вас, русских!

      Переполошились послы, главный дьяк нахмурился: негоже такие словеса про государева наследника выслушивать! Но татаре – они и есть татаре, что с них возьмешь?

      Замолчала ханша. Ближние татарки подвели ее к бархатной скамье, золотыми нитями расшитой, усадили. Послы притихли, ждут, что дальше будет.

      Хан на них взглянул, что-то сказал по-своему. Двое прислужников подбежали, русские дары свернули, в тюки увязали, обратно послам принесли.

      – Что сие значит? – нахмурился главный дьяк.

      Смутился толмач, глаза опустил, говорит:

      – Сильно великий хан мать свою уважает. Не захотел он ваши дары принять, сказал, что весть, которую вы принесли, – дурная, и негоже из-за нее дары принимать или дарить.

      Переглянулись послы – что великому князю докладывать? Как без ханских даров воротиться? Суров великий князь, может осерчать, а там и до опалы недалеко.

      Стоит у городских ворот, перед самым Можайским трактом, большая приземистая изба. Семь окон, дверь широко распахнута – заходи, кто хочет, у кого лишняя копейка есть. Царев кабак.

      Перед кабаком валяется пьяный стрелец в малиновом кафтане. Кафтан продран да грязью замаран, сапоги с него кто-то уже снял – а может, и сам он их пропил. Внутри кабака жарко натоплено, душно. В углу – темная, закопченная икона, суровый лик святого глядит на кабацкую голь с неодобрением.

      За прилавком, сложив толстые руки на груди, стоит целовальник Мокей Провыч – серьезный мужчина с окладистой чернявой бородой и большой блестящей плешью. За спиной у него – штофы да бутылки с зеленым вином.

      Полон кабак – тут и мелкие купчики с ближнего базара, и загулявшие мастеровые, и пропившиеся стрельцы, и нищие ярыжки, и странники бездомные, калики перехожие.

      В дальнем углу сидит старичок в драном тулупе, блекло-голубые глаза смотрят из-под мохнатых бровей, и кажется, что видит он не только окрест себя, но и далеко вокруг. Вокруг того старичка столпился кабацкий народ