Кровать Молотова. Галина Щербакова

русского человека: сделал – выпей. Разговор их до меня долетал отрывочно и казался бессмысленным. Мужики говорили, что такое дешевле спалить, чем с ним возиться, другие же не соглашались, ссылаясь на старое время, когда такое делали о-го-го как! Старое, оно, мол, еще сто лет простоит. Сошлись на том, что дело покажет.

      Я порадовалась такому их резону, ибо сама знаю: пока не начнешь что-то делать, ничего и не поймешь. А начнешь – глядишь, дело тебе подсказывает, куда тебе ковылять дальше. Как говорила моя бабушка, глаза боятся, а руки делают. Но тут до уха долетел чей-то накаленный голос, и я испугалась, не вызревает ли драка. Драка в двух десятках метров от тебя – вещь опасная, и я решила, что надо звать внучку, запирать двери и тушить свет. Но прислушалась. Оказывается, мужики кричали о философской категории – о времени. «Время – сволочь!» – кричал тот, что приходил ко мне голый по пояс, а пьяный до пят. «Оно, – кричал он, – только с виду день, ночь и стрелки, а на самом деле оно…» Мужик замер, ища слово поточнее, и вдруг заорал: «Время – оно прокурор!»

      – Это кому как… А кому адвокат, – ответил ему кто-то из сидящих.

      – Нет, прокурор. Посмотри на Ленина, Сталина.

      – Нет, адвокат, посмотри на царя.

      – Через сто лет каждый умный, а ты возьми сегодня…

      – Сегодня – это сегодня. Оно еще тут. На него суда нет.

      – Это почему же?

      – Потому что все смутно, потому как близко. Давай приставимся друг к другу носами, и что ты увидишь…

      – Кто-то про это уже говорил.

      – Я и говорил. Надо отъехать… И чем дальше, тем все станет яснее.

      – Кому?

      – Людям.

      – Но мы-то будем в могиле… Про мое время узнает Райкин правнук, да срал он на это… У него своя будет беда, и что – снова сто лет ждать, чтоб узнать, откуда эта зараза явилась уже у него и от чего он мается?

      – Так ведь на ошибках учатся. К примеру, на наших. Пусть учится твоя Райка…

      – Никогда, – закричал мой знакомый, – никогда! Русский каждый раз живет, как в первый раз. Ему иначе неинтересно… Думаешь, я не понимаю, что я пьянь и голь, и отец у меня был пьянь и голь, и дед… Но я сам все решаю: плевать, что до меня; мне так жить нравится.

      – Генетика, – сказал кто-то.

      – Жопа ты! – ласково ответил пьянь и голь. – Жопа! Когда я выбрал свой путь, ее еще у нас не открыли… Хотя тот еврей горох давно посеял, а потом сказал, что никакой разницы – горох, человек или курица. Ну, сообрази – это умно? Я тогда еще в девятый ходил. Я понял, что могу разбить еврея и его науку, у меня голова все тогда складно придумала, но на хрена мне это надо? Я не подчиняюсь ни гороху, ни другой глупости. Я сам живу, как решил. Мог стать ученым, а не захотел, и все. Неинтересно это мне.

      – Я тоже слышал про этот горох. Дурь…

      – Человек сильней науки, это точно. Нет такой силы, чтоб взять и из меня сделать не меня. Что я, дамся, что ли?

      – Вот это и есть генетика, – бубнил кто-то.

      Они загудели, возбужденные мыслью не даться науке, не подчиниться ей, заразе такой. И я поняла: большой