Патина. Саша Степанова

му линолеуму, совали деньги, забирали сдачу и сменялись следующими; снова дернулась на разболтанной пружине дверная створка, скрипнули половицы, перешло из рук в руки ненавистное сердце из белых роз с головою кролика посередине – детский венок; уже и не надеялись избавиться, потому что вряд ли кто-нибудь согласился бы отдать столько денег за эту дрянь, но дело тут было даже не в деньгах, а в том, что чертова кроличья голова выглядела настолько натурально – по обе стороны плюшевой переносицы поблескивали любопытством черные пуговки глаз – что любое дитё пришло бы в восторг, вот только то, которое получит – не придет, и от осознания этого делалось особенно тошно.

      – Роберт! Да ладно тебе, ну! – крикнула ему вслед по случаю нарядная и уже слегка пьяненькая Анна, но он не обернулся – без него обойдутся, товар нехитрый. Пересчитал ботинками ступеньки, потер глаза, проводил взглядом спину той, что прижимала к груди детский венок, но следом не пошел, а, втянув голову в плечи, зашагал по проступившему из-под снега асфальту к дому. Он устал от людей, безумно хотелось работать, на рубленых фасадах гранитных заготовок, сваленных здесь же, в саду, лежали капли воды. Между памятников темнели проплешинами островки прошлогодней травы.

      Нырнув в затхлый подъезд, он на ощупь извлек из косого буфета мятую пачку и поднялся к себе. Комната утопала в дождливой серости. Пока курил, снаружи разошлось не на шутку – косые струи воды наотмашь хлестали по стеклам, и он приоткрыл форточку, чтобы впустить запах мокрой земли. Штора надулась парусом, обмахнула голову, обнаженную грудь и культи рук гипсового ангела, тупо взиравшего с подоконника на кладбищенскую ограду по ту сторону улицы. Старый дом втянул в себя дождь и закашлялся, натужно выдохнул дымоходом, расправил стены, ржавыми трубами высвистел «ум-р-р…». К воротам кладбища подкатил длинный черный автомобиль. Задняя дверца выпустила траурную даму и малыша в ярком дождевике. Прямо над их головами синела вывеска с надписью «Памятники» и его, Роберта, номером. Таща за собой ребенка, дама подошла к флегматично дымившему под козырьком ритуальной лавочки охраннику, ткнула в вывеску пальцем. Тот кивнул на дом через дорогу, и клиентка устремилась туда, на ходу распахивая зонт. Роберт раздавил в пепельнице окурок и дернул плечом. Туго натянутый черный купол зонта вплыл в приоткрытую калитку – капли ударялись о ткань и лихо скатывались вниз, не оставляя следов, – и двинулся к подъезду. Детский голосок на лестнице заканючил «пить». Нытье неумолимо приближалось и вот наконец лязгнул дверной звонок, и Роберт простуженно прохрипел: «Войдите!» – входная дверь была незаперта.

      Пока в прихожей отряхивались, топали и шелестели одеждой, он присел и быстро глянул на себя в трюмо. Пригладил пятерней редеющие волосы, одернул свитер, нацепил на лицо выражение печального сочувствия – по радостным поводам к нему не приходили – и снова каркнул: «Сюда! Не разувайтесь!»

      До того, как распаренный в слишком теплой одежде мальчуган увидел незнакомого дядю и уткнулся в черную юбку с забрызганным грязью подолом, чуткий памятью скульптора Роберт отметил в линии его скул и разрезе глаз некое сходство, сокрытое детской припухлостью гораздо более неявно, чем оно же – морщинами на женском лице, но не стал утруждать себя вспоминанием. Каждый второй, кого он видел в этой комнате, походил на кого-то с фотокарточек, во множестве проходивших через его руки.

      Он назвал себя. Посетительница не представилась. С брезгливой осторожностью она присела на предложенный стул и протянула несколько снимков, чтобы объяснить, какое надгробие желает видеть. Работа выходила недешевой и кропотливой – на обороте бумаг Роберт от руки набросал гранитную стенку с двумя каннелированными колоннами и полукруглой нишей, в которую поместил мраморный горельеф сидящей за мольбертом женщины. Заказчица попросила подробные эскизы с нескольких ракурсов, и он тут же их пообещал, мысленно включив в счет. Все это время мальчик кряхтел и елозил на диванчике, тиская в руках свалявшегося однолапого медведя, и изредка поднывал: «Ба, дай пить!». Нарочитое ее невнимание выглядело изощренным издевательством, и Роберт, не выдержав первым, плеснул воды из графина в не слишком чистый стакан, но она пригвоздила его взглядом, и он вначале застыл с протянутой в никуда рукой, а после сделал глоток и неуверенно опустил стакан на поднос.

      – Пи-ить, – всхлипнул мальчик. По бордовым щекам покатились крупные слезы. Женщина яростно зашарила в недрах необъятной сумки и, достав оттуда пластиковую бутылку, пихнула ее в протянутые ладошки.

      – Задаток пятьдесят процентов, – сказал Роберт.

      – Другую!

      – Ты издеваешься? – взвилась женщина и, выдернув бутылку из руки ребенка, сунула ее ему в лицо так, что жидкость расплескалась по дождевику, однолапому медведю и обивке дивана.

      В воздухе отчетливо запахло водкой.

      Роберт подскочил, испуганный гораздо сильнее непутевой бабушки – пока он елозил платком по сморщенному личику, медведю и дивану, задержав дыхание, чтобы не чувствовать кислый запах детского пота вперемешку с парами алкоголя, она сидела за столом и всматривалась в эскиз с таким видом, будто разглядывала живую змею, а когда он наконец вернулся с дрожащими руками и бешено бьющимся сердцем,