Вилла на Виа Палермо. Илья Либман

сятая

      Глава первая

      Я просыпаюсь, когда красная цифра из пятерки готова превратиться в шестерку, а ты спишь, выставив острую лопатку из-под одеяла, а над нею – груда волос. Привычка вставать ни свет ни заря все еще со мной, и я использую ее соразмерно с обстоятельствами и желаниями.

      Сегодня никаких особых обстоятельств нет, так что можно было повернуться на другой бок и поспать еще. Если бы не желание.

      Я все еще не привык просыпаться не один. Это отнимает пару секунд, чтобы понять, что все теперь по-другому.

      Я еще ни к чему не привык, хотя прошло уже больше 2х месяцев.

      Ты смеешься надо мной в дневное время, когда я отвечаю на телефонные звонки по-английски, а в ночное время не всегда легко понять, что со мной происходит. В ночное время ты спишь, или как ты говоришь – отсыпаешься за хронический недосып многих последних лет.

      Ночник-лягушка дает достаточно света чтобы увидеть твой полураскрытый кулачок. В начале ночи он держал край одеяла, чтобы не сползало со спины, но ты заснула, одеяло сползло, а он остался делать вид, что работал всю ночь.

      Я нежной змейкой просовываю руку к твоему бедру.

      Ты поворачиваешься на спину и закидываешь руку поперек лица, но одной рукой двоих губ не перекрыть. Они сведены в ровную дырочку, готовые к осторожному, предрассветному свисту. Я жду, что будет дальше. Ты продолжаешь спать.

      Я пытаюсь улечься в похожую позу – одна нога согнута в колене и образует треугольник с другой, вытянутой, а рука прикрывает половину лица. Если мы так долежим до рассвета а потом вместе проснемся, то в потолочном зеркале увидим наше отражение, напоминающее синхронный лежачий танец двух фигур.

      Но до рассвета мне не дождаться: я дотягиваюсь до резинки на твоих ночных боксерс. Она нависла виадуком над чуть впалым животом.

      Раздается предрассветный свист, и мы оба замираем на долгую секунду.

      По сигналу мы поворачиваем головы друг к другу для обозрения.

      Твой день начинается с жалобы: «В этой дурацкой пижаме в ширинке вшиты 3 перламутровые пуговицы, которые вовсе и не пуговицы, а так – 3 кусочка перламутра с дырочками для нитки, но с такими острыми краями, что мне снились дурацкие сны, и я порезалась».

      Ты протягиваешь мне руку прямо к губам и глазам, чтобы у меня была возможность убедиться, что твой сон был вещим.

      И в самом деле на твоем указательном пальце есть свежая царапина.

      Я осуждающе смотрю на царапину и говорю слегка треснувшим со сна баском: «Это не должно повториться. Если ты прямо сейчас дашь мне пижаму, я обезврежу ее навсегда, а если не дашь, то могу сделать то же самое, как говорится, на теле заказчика».

      – Как так на теле? А что же будет тогда со мной?

      – Что будет, то и будет. Я бы не стал загадывать, а то получится как и в прошлый раз…

      Наше пробуждение все это время начинается с одной и той же игры – кто засмеется первый, тот и проиграл, а победитель может делать все, что обычно делают победители.

      Надо заметить, что мы оба бескорыстные борцы за правду и не поддаемся никаким искушениям и компромиссам, включая случайную щекотку.

      Ты преуспеваешь в этой игре гигантским шагами. Мне становится грустно, что больше не могу так легко выигрывать.

      Это значит что-то размагнитилось между нами, или я потерял важное качество.

      Но с другой стороны мне радостно, что теперь я проигрываю тебе с таким разгромным счетом, что мне не успокоиться от смеха минут пять, если ни дольше. На второй минуте моей смехорамы ты начинаешь улыбаться и невинно спрашивать: «Что я такого сказала?» Такой вопрос вдогонку, заданный правильным тоном, сметает меня опять на колени».

      Так сильно я не смеялся со времен смены расшатанных молочных зубов на постоянные, когда моя маманя от имени и по поручению школы просила меня сделать глубокие отпечатки зубов в сырой картофелине. Это было необходимо для моего перехода во 2 класс.

      Ты говоришь мне, что еще до конца не проснулась, ничего не хочешь делать, включая снимать пижаму.

      Я делаю лицо усердного бобра из рекламы детской зубной пасты, натягиваю себе на лоб фонарик для ночного чтения, а на руки – резиновые перчатки проктолога и щелкаю ими, как принято среди врачей этой специальности.

      Ты делаешь задумчивое лицо и говоришь, что революцию нужно делать чистыми руками, а не в латексных перчатках, что не боишься моих отпечатков пальцев ну ни капельки.

      Я ныряю под одеяло, но не нахожу там ни перламутровых пуговиц, ни пижамы, к которой они должны были быть пришиты. Я нахожу там другое: листок бумаги со словами «Подательнице сего документа велено быть полюбленой сеюминутно и безошибочно…»

      Я смеюсь и в который раз оказываюсь на лопатках.

      Мы попали на эту виллу случайно, потому что должны были остановиться в обыкновенном и полупустом в это время года Bed & Breakfast.

      Мы даже оставили