Неоконченная хроника перемещений одежды. Наталья Черных

почему Булава начала рисовать картинки из «Бхагават-Гиты» после разговора с тобой? Ты на нее так повлияла?

      Никита сказал это, как мог только он: с золотым теплом, без тени укора, хотя его антихристианские настроения мне были известны лучше, чем кому-либо. Булава, Маша Буслаева, была очень высокого роста, яркая проститутка, но Никите и мне вслед за ним она была близка болезненностью и чистой тонкостью чувств.

      – Она же не то, что говорят о ней. Она просто очень большая, но беспомощная и нежная.

      Это была правда. Булава жалела всех, не жалела себя и деньги, что для ее профессии было непорядочно. Впрочем, Никита был рядом, и Булава была под его защитой. Был еще Костя, сутенер, пианист и пройдоха.

      Булава жила у Никиты время от времени, но полуофициально. Родители его знали, видимо, переживали за сына, но в детали его отношений с новейшим оружием не вникали.

      После того как Булава нарисовала моей пастелью на Никитином ватмане три головы: старую, молодую и младенческую – после старой, принялась рисовать сама. Никита вошел, когда бабочка с телом женщины уже развернула крылья.

      – Если бы в глубине Италии сохранилось язычество, а христианство не стало бы воевать с ним, такие изображения назвали бы иконами.

      Расцветшая шиповником мысль у другого, кроме Никиты, вышла бы плохой калькой с хорошего безумия, но у Никиты она засияла золотом любви. Язычество для меня тогда было тучной эстетикой с неоправданной избыточностью. А христианство казалось истощенным.

      – «Айлендс» «Кинг Кримсон» – это религия. «Лизард», который тебе так нравится, – это сказка. Ты пока еще не очень понимаешь разницу, но обязательно поймешь.

      В тот рассвет мы слушали именно «Айлендс».

      – В «Лизарде» все испортил флейтист, – вздохнул Никита.

      Мне было немного обидно за любимый альбом. Никита не чувствовал его драмы. Хотя – зачем ему драма романтического героя, если мир спасти невозможно и Нины уже нет? На том, что уже нет ничего, мы отлично друг друга понимали.

      Когда выдавался свободный день, брала все деньги, приезжала в священную рощу сталинских тополей и смотрела на окно Никиты: может быть, там открыта занавеска. Или подожгу ее своим взглядом, она исчезнет, и увижу Никиту. Когда Никиты не было дома, занавеска была закрыта. Думала, что Никита закрывает ее, когда он дома и не хочет видеть кого-то, скорее всего, именно меня, но это была слишком нервная мысль. От нее становилось не по себе. Ведь и так известно, что он терпит мою привязанность, да и сама ее терплю. Но чтобы прятаться от меня – иногда пыталась думать и так. Узнать об этом было бы разрушительно грустно. Но Никите не нужно было прятаться – он мог исчезать, когда хочет, никого не обижая. Он все же нежно был привязан ко мне, хотя и не сильно. Впрочем, что знала о его привязанности ко мне. Его мягкая общительность обмануть не могла. Человек он был скрытный и замкнутый.

      В двадцатых числах сентября было еще тепло. Под возлюбленной клетчатой зеленой, ирландского цвета, курткой у меня была отданная