Иоанн III, собиратель земли Русской. Нестор Кукольник

у него нет, и деньгами один корабельник – у него денег своих много: а из скудного дара хан заключит, что казна моя в нужде, и доброе сердце его дружелюбно затоскует… Я ему посылаю дар великий и дружбе нашей пристойный: посылаю целое царство Болгарское, ведь Мегмет-Аминь ему пасынок…

      – Вот, государь, – заметил Патрикеев, – теперь, кажется, можно бы исполнить желание Менгли-Гирея: с дарами этими послать Нордоулата, брата ханского…

      – Князь Иван, протри глаза, ты близорук, как Менгли-Гирей. Ни Айдара, ни Нордоулата не отпущу с Москвы: добряки – плохие сердцеведы. Менгли-Гирей пишет мне, что уступит Нордоулату полцарства, – значит, добровольно изгонит себя из другой половины; Нордоулат имеет хорошие качества, но в дружбе неизвестен, а Менгли-Гирей уже испытан. Не позволю другу учинить неразумного дела. Что вредно ему – вредно и мне… Вы знаете оба, как я опасаюсь доброты крымского хана; я принужден читать все его письма, что пишет он к казанским и другим единоверцам… Что-то давно этих писем не было. Вот, свояк, ты говоришь, что я скуп. А зачем мне держать на большом жалованье шестерых ямских приставов на крымской границе?.. Хан думает, что я устроил эти ямы для его удобства, чтобы ему покойнее было с сродниками грамотами меняться, а того и не ведает, что все его грамоты большой круг через Москву делают, пока дойдут до своего места… Доброта Менгли-Гиреева много у меня времени отымает, а время мне дороже денег…

      – А кому из бояр твое царское величество повелит с грамотами и дарами ехать? Не укажешь ли князю Василию Иванычу Косому?..

      – Моему сыну?.. – с удивлением спросил Патрикеев.

      – Когда весть печальная или неважная, – перебил Иоанн, – можно и нужно посылать великое посольство, чтобы блеском и степенью посла придать ничтожному делу значение, но с казанской победой можно послать простого гонца. Впрочем, на этот раз у меня есть особенные послы; ты, Федька, приготовь только сейчас грамоты, а имена я сам впишу, а какие дары – спроси у казначея, я ему дал уже роспись.

      Курицын уже шел исполнить приказания, как государь воротил его.

      – Федька! Ты имеешь учителей разным языкам; нет ли у тебя кого из светских, кто бы знал твердо язык еврейский?

      Курицын невольно вздрогнул. Иоанн заметил это и подозвал его к себе поближе. Вперив в него испытующий взор, Иоанн сказал:

      – Давно слышу про тайное зло, которое быстро разливается во многих христианских странах. Зовут его жидовскою кабалою; рассказы очевидцев дивят и ужасают. Говорят, будто кабалой можно закабалить чью хочешь душу, умертвить без ножа и отравы кого пожелаешь, изъять всякий недуг из тела или вложить в него новый. Утверждают, будто те, что заражены кабалою, отрекаются от имени христиан, исповедуют старый закон иудейский; я вижу, что ты ведаешь про эту ересь, но сам не заражен этим злом. Радуйся, что устоял противу соблазна, не то я сжег бы тебя живого… Так нет у тебя такого человека на посольском дворе?..

      – Какого, государь?..

      – Скоро же ты позабыл, о чем я спрашивал. Вспомни и исполни. Ступай!..

      Курицын