Лаокоон, или О границах живописи и поэзии. Г. Э. Лессинг

плеск гребцов далеко разносится,

      Когда в тиши ночной в волнах корабли плывут

      И кромко стонет гладь под ударами дерева.

      Оглянулись мы, и вот… два змея кольчатых

      Плывут к скалам, раздувши груди грозные,

      Как два струга, боками роют пену волн

      И бьют хвостами. Гривы их косматые

      Огнем, как жар, горят, и молниеносный свет

      Зажег валы, от шума змей дрожавшие.

      Онемели все… Но вот в священных инфулах,

      В плащах фригийских оба близнеца стоят,

      Лаокоона дети. Змеи гибкие

      Обвили их тела, и каждый ручками

      Уперся в пасть змеи, не за себя борясь,

      А в помощь брату. Во взаимной жалости

      И в страхе друг за друга смерть застала их.

      Спешит скорей отец спасать сыновей своих…

      Спаситель слабый. Ринулись чудовища

      И, смертью сыты, старца наземь бросили.

      И вот меж алтарей, как жертва, жрец лежит.

Петроний. Сатирикон, XXXIX, стр. 29–51

      Главнейшие черты в обоих описаниях одни и те же, а различное выражено одними и теми же словами. Но это все мелочи, которые сами бросаются в глаза.

      Есть и другие признаки подражания, более тонкие, но не менее верные. Если подражатель не лишен самоуверенности, то он редко удержится, чтобы не украсить подлинника, и если это украшение удалось ему, он поспешит, подобно лисице, замести выдающие его следы. Но именно это-то тщеславное желание превзойти подлинник и это старание показаться оригинальным и выдают его. Ибо то, что он считает украшением, обыкновенно есть только преувеличение или неестественная утонченность. Так, например, Вергилий говорит – кровавые гребни, а Петроний – гребни блестят огнями; Вергилий – кровью налитые глаза их сверкают огнем, а Петроний – молниеносный блеск их зажигает морскую поверхность и т. п.

      Так обыкновенно подражатель возводит громадное в чудовищное и чудесное – в невозможное. Обвитые змеями дети у Вергилия составляют лишь вводную картину, очерченную немногими резкими штрихами и показывающую только бессилие и отчаяние детей. Петроний же превращает детей в героев: «Ни один из них не заботится о себе, а каждый думает только о брате; и оба умирают в страхе друг за друга».

      Кто может ожидать от человека и, в особенности, от детей такой самоотверженности? Куда лучше знакома человеческая природа греку, который при появлении ужасных змей заставляет матерей забыть о своих детях и думать только о собственном спасении!

      Далее, подражатель обыкновенно старается скрыть свое заимствование тем, что придает своей картине иное освещение, отодвигая в тень то, что было освещено в оригинале, и освещая то, что там было в тени.

      Вергилий, очевидно, старается выставить наружу огромность змей, ибо на этой огромной их величине основано правдоподобие дальнейшего повествования. Шум, производимый ими, у него лишь побочное явление, имеющее целью усилить представление о величине. Петроний же из этого побочного представления делает главное; он описывает шум и до такой степени забывает о величине, что только по этому шуму мы и можем догадываться о ней. Трудно поверить, чтобы он впал в эту несообразность, если бы писал