Бунтующий человек. Падение. Изгнание и царство. Записные книжки (1951—1959). Альбер Камю

всемогуществом и божественной невиновностью. Общая воля, чья власть не знает границ, диктует каждому образ действий. Но наказание, ожидающее того, кто отказывается ей повиноваться, на самом деле есть не что иное, как способ его «принуждения к свободе». Обожествление завершается, когда Руссо, отрывая суверена от его корней, приходит к выводу о различии между общей волей и волей всех. Это заключение можно логически вывести из предпосылок Руссо. Если человек от природы добр, если его природа тождественна разуму[33], он сумеет проявить совершенство разума – при условии свободы и естественности самовыражения. Поэтому он не может пересматривать свои решения, которые отныне ему не подчиняются. Общая воля – это прежде всего выражение всеобщего разума, а он носит категоричный характер. Новый Бог родился.

      Вот почему в «Общественном договоре» чаще всего встречаются такие слова, как «абсолютный», «священный», «нерушимый». Определяемый подобным образом политический организм, законом для которого является священная заповедь, есть не что иное, как суррогат мистического тела мирского христианства. Впрочем, «Общественный договор» заканчивается описанием гражданской религии, что делает Руссо провозвестником современных обществ, исключающих не только оппозицию, но и нейтралитет. Действительно, Руссо первым в Новое время провозгласил символ гражданской веры. Он первым оправдал наличие смертной казни в гражданском обществе и абсолютное подчинение подданного власти суверена. «Человек, чтобы не стать жертвой убийцы, соглашается умереть в том случае, если сам станет убийцей». Странное оправдание, но оно твердо устанавливает, что если суверен прикажет, то надо достойно умереть и, в случае необходимости, признать не свою, а его правоту. Это мистическое представление объясняет молчание Сен-Жюста с момента ареста до казни на эшафоте. Если его должным образом развить, то можно им же объяснить энтузиазм обвиняемых на сталинских процессах.

      Здесь мы присутствуем при зарождении новой религии – со своими мучениками, аскетами и святыми. Чтобы правильно оценить влияние, какое приобрело это новое евангелие, следует вспомнить восторженный тон заявлений 1789 года. Фуше восклицает над останками узников Бастилии: «Настал день откровения. Глас французской свободы поднял из земли мертвые кости; они дают показания против веков угнетения и смерти, они возвещают возрождение человеческой природы и жизни наций». Он пророчествует: «Мы достигли средины времен. Тираны созрели». Это миг восторженной и благородной веры, когда прекрасный народ рушит в Версале эшафот и орудие колесования[34]. Эшафоты предстают алтарями религии и несправедливости. Новая вера их не приемлет. Но наступает момент, когда вера, становясь догмой, воздвигает собственные алтари и требует безоговорочного поклонения. Тогда вновь появляются эшафоты, и, несмотря на все алтари, свободу, клятвы и праздники Разума, новая вера творит свою мессу в крови. Как бы там ни было, чтобы 1789 год

33

 Всякая идеология складывается вопреки психологии.

34

Та же идиллия наблюдается в России и в 1905 году, когда Петербургский совет выходит на демонстрации с лозунгом об отмене смертной казни, и в 1917 году.