112 океанских писем. Александр Вин

резал их одинаково невысоко и прочно втыкал освобождённые колючие прутья в густые заросли садовой ограды.

      Обожжённые прозрачным осенним солнцем красные клёны роняли капли на свои, только вчера упавшие на землю, листья.

      В дальнем углу сада дымился костёр, к которому старик иногда, согревая пальцы и тяжело вздыхая, выносил из дома пыльные вещи и разом, неряшливой охапкой, бросал их в огонь.

      Поношенная одежда неуверенно тлела, а вот плетёное сиденье разломанного стула вспыхнуло сразу же, помогая остальному хламу прогореть быстрее.

      Ближе к полудню наступила очередь бумаг.

      Стуча по ступенькам веранды углами громоздкого коричневого чемодана, старик с трудом дотащил его до костра. Уже на месте развязал ремень и принялся, стараясь не рассматривать содержимое, но медленно, оберегая листы документов, ветхих тетрадей и книг от порывов ветра, опускать их в языки невысокого пламени.

      Один из бумажных пакетов выпал из рук старика, он нагнулся, поднял, сдул с него золу и травинки, стал почему-то с сосредоточенным вниманием рассматривать со всех сторон.

      Достал из коричневого пакета связку конвертов, стянутых синей атласной лентой, близоруко, шевеля губами, прочитал несколько строчек. Вытер лицо свободной ладонью, попытался даже присесть на перевёрнутое мокрое ведро, но не смог, поэтому, шумно шаркая башмаками по листьям садовых дорожек, поплёлся в дом.

      Вынужденный опуститься на низкую кровать и долго лежать, старик сначала по привычке пристально рассматривал сучки на деревянной обшивке стен. Некоторые были похожи на строгие глаза икон.

      Не обижаясь на сумрак комнаты, он знал, что синяя лента развязана, а почерк на всех конвертах такой, словно и тогда, в те давние времена, у автора писем уже сложилась привычка к ответственным словам.

      Старик читал и видел ночной шторм, тропический дождь.

      Небольшой корабль, шесть месяцев промысловой работы в далёком океане, он, совсем молодой, после свадьбы, и она… его жена, которая так не хотела, чтобы он уходил в тот рейс. Но ему для её счастья нужны были деньги. Большие деньги, хорошие, внезапные.

      В холоде тёмной вечерней комнаты старик плакал, размазывая неопрятные слёзы мягким рукавом, тихо шептал, отвернувшись к стене:

      – Сможешь ли ты показать те две звезды?..

      И отвечал сам себе:

      – А-а, вот ведь как! А раньше-то всё говорил, чтобы оставили тебя в покое…

      Он так и заснул, с нерастопленной печкой, не поужинав, не снимая башмаков, даже не умывшись. На стопке писем, поверх тех, что были ещё не прочитаны, остался стоять маленький ежик – смешная пластмассовая игрушка.

      Девятнадцатое ноября

      Не прошло ещё и двадцать четыре часа, как мы расстались, а я уже взялся за первое письмо тебе! Сидим в аэропорту, примерно через час – таможня, через два – вылет на промысел, в тропики, в океан. Ты, наверно, разревелась вчера, черноглазая?! Не уверен, где ты сейчас: на вокзале, в автобусе или дома, но знаю точно, что разревелась… Пиши мне, родная, чаще, часто, как только сможешь. Про все радости, горести, про всё, всё… О, извини! Капитан зовёт – выходим на посадку. Послушай, роди мне сына?! Или двух, а? До свиданья. Целую.

      Двадцатое ноября

      Здравствуй, родная! Пишу тебе в конце первого моего морского дня, сижу в каюте, вещи разбросаны по углам так, словно тут побывала целая банда местных африканских грабителей!

      Летели на промысел с остановками в Будапеште и в Браззавиле. Жара дикая, после нашей осени непривычно. Уже в Луанде негритянка-таможенница внимательно и дотошно принялась вертеть и рассматривать твоего игрушечного ёжика, а потом расхохоталась на весь зал!

      Руки дрожат, никак не могу достать из записной книжку твою фотографию… Сегодня, как мы с тобой и договаривались, решил снять обручальное кольцо, чтобы не потерять в работе, но оно никак не снималось! Правда! Ну, если чуть-чуть постараться… Но не хочется ни «чуть-чуть», ни стараться…

      Сегодня первый раз объявлял по трансляции: «Судовое время – тринадцать часов! Команда приглашается на обед!». Как знаменитый диктор на радио…

      Я сжался весь, как пружина, дальше некуда. Здесь уже не я. Не смеюсь, не разговариваю ни с кем… После вахты – в каюту, к себе. Но ты же уверена во мне – и я выдержу.

      Это моё первое письмо из океана. Посылаю его невпопад. Мне очень плохо без тебя, родная…

      Двадцать седьмое ноября      

      Несколько дней бездельничал, не хотел даже браться за это письмо, но сегодня стало ясно, что необходимо выговориться, что копить в себе всякое не только очень плохо, но и неблагоразумно. Не волнуйся, милая, угрозы – сила слабых, а я у тебя не такой… Если бы тогда, в последние дни перед расставанием, ты сумела меня понять, то сейчас мне было бы одновременно и легче, и тяжелее. Легче – потому что не накатывала бы такая тяжёлая тоска при взгляде на твою фотографию, а тяжелее – дни нашей разлуки стали бы втрое длиннее.

      Как и многие из нашего экипажа