На виртуальном ветру. Андрей Вознесенский

обтер бублик тряпицей, разломил, кивнул в знак благодарности и половину дал мне. «Неси камеру. Заклею».

      Тогда появились первые настоящие футбольные мячи. До той поры мы гоняли смятые дыры консервных банок.

      Специальным свернутым из проволоки крюком мы катали по двору железные обручи, а зимой, прицепившись проволокой за зад грузовика, скользили буксиром на коньках по заледенелой мостовой до конца переулка. Перед трассой отпускали.

      Как-то в выходной я зашел к Виктору Феодосьевичу. «Андрейка? Гляди-ка – Пастернака напечатали!» И он протянул мне свежую «Правду». Первая же строка пронзила меня – «В зеленом зареве салюта». Я залпом прочитал до конца.

      Уходит он с опушки рощицы,

      Где в черном мареве, узорясь,

      Ночное зарево полощется

      Сквозь веток узенькую прорезь.

      И далее, как бы адресуясь ко мне:

      И он столбом иллюминации

      Пленяется, как третьеклассник.

      Я мог оценить эту улыбку по отношению к малышам. Я тогда уже учился в пятом.

      «Мудрит все, мудрит – не может по-простому», – издалека как-то доносился до меня ставший сразу чужим и неприятным голос соседа. Я плохо слушал его. Я уже заболел этими стихами, и, как оказалось, навсегда. Я набычился, выбежал, не попрощавшись. Глупо.

      Но я перестал ходить к нему.

      Мое первое стихотворение

      Мальчик возвращался из школы по зимним курганским улочкам. Плечи второклассника стягивал ранец. Смеркалось.

      В одноэтажных домишках кое-где таинственно зажигались святочные слюдяные окна. Уральский морозец щипал щеки малолетнего москвича. Он дышал через шарф.

      На углу Железнодорожной улицы он заметил трех огольцов, чем-то занятых у сухого дерева.

      «Аборигены, – размышлял мальчик, – гвардейцы кардинала х…вы. Ща отметелят. Пора с…бывать через пустырь».

      Но подростки не обратили внимания на нашего путника. Они играли в гестаповцев. Главный был одет в черную шинель, на пряжке ремня отсвечивали буквы «ЖУ». Судили партизанку. Партизанкой была дворняжка, вернее, щенок черный с рыжими подпалинами. Дерево служило виселицей. Кутяш тыкался мордой в руки мучителей, не понимая плачевности своего положения. Четвертый побежал домой за веревкой. Шел допрос.

      – У, засранка, комсомольская проблядь! Где Сталин?! Отвечай, падаль. Ссы на его портрет, а не то вздернем – блядь буду, вот те крест, век свободы не видать…

      – Хуй вам в жопу, – отвечала героическая партизанка. – Сталин придет, всех вас раком выебет. На жопу глаз натянет! Вам всем срать не досрать до великого вождя.

      Мальчик подошел ближе. «А ведь они замудохают щенка».

      – Ты чо?! Хули тебе, куированный? – Гестаповцы уставились на мальчика.

      – Москвичка – в жопе спичка, – тоненько завопил дразнилку меньшой из них, тот, который озвучивал партию партизанки.

      – Курган – в жопе наган, – находчиво отпарировал москвич. – Пацаны! Махнемся? Кутенка – на лупу…

      Он