На виртуальном ветру. Андрей Вознесенский

о себе он писал, предвидя судьбу. Какой выстраданный вздох катастрофы! Какая восхищенная печаль в ней, боль расставания, понимание людского несовершенства в разумении жеста мироздания, какая гордость за высокое предназначение близкого человека и одновременно обмолвившаяся, проговорившаяся, выдавшая себя женская ревность к тому, кто раздает себя людям, а не только ей, ей одной…

      Художник пишет жизнь, пишет окружающих, ближних своих, лишь через них постигая смысл мироздания. Сангиной, материалом для письма служит ему своя жизнь, единственное свое существование, опыт, поступки – другого материала он не имеет.

      Из всех черт, источников и загадок Пастернака детство – серьезнейшая.

      О детство! Ковш душевной глуби!

      О всех лесов абориген!

      Корнями вросший в самолюбье,

      Мой вдохновитель, мой регент!..

      И «Сестра моя – жизнь», и «Девятьсот пятый год» – это прежде всего безоглядная первичность чувства, исповедь детства, бунт, ощущение мира в первый раз. Как ребенка, вырвавшегося из-под опеки взрослых, он любил Лермонтова, посвятил ему лучшую свою книгу.

      Уместно говорить о стиховом потоке его жизни. В нем, этом стиховом потоке, сказанное однажды не раз повторяется, обретает второе рождение, вновь и вновь аукается детство, сквозь суровые фрески проступают цитаты из его прежних стихов.

      Все шалости фей, все дела чародеев,

      Все елки на свете, все сны детворы.

      Весь трепет затепленных свечек, все цепи,

      Все великолепье цветной мишуры…

      …Все злей и свирепей дул ветер из степи…

      …Все яблоки, все золотые шары…

      Сравните это с живописным кружащимся ритмом его «Вальса с чертовщиной» или «Вальса со слезой», этих задыхающихся хороводов ребячьей поры:

      Великолепие выше сил

      Туши и сепии и белил…

      Финики, книги, игры, нуга,

      Иглы, ковриги, скачки, бега.

      В этой зловещей сладкой тайге

      Люди и вещи на равной ноге.

      Помню встречу Нового года у него в Лаврушинском. Пастернак сиял среди гостей. Он был и елкой и ребенком одновременно. Хвойным треугольником сдвигались брови Нейгауза. Старший сын Женя, еще храня офицерскую стройность, выходил, как из зеркала, из стенного портрета кисти его матери, художницы Е. Пастернак.

      Квартира имела выход на крышу, к звездам. Опасаться можно было всякого: кинжал на стене предназначался не только для украшения, но и для самозащиты.

      Стихи сохраняли вещное и вещее головокружительное таинство празднества, скрябинский прелюдный фейерверк.

      Лампы задули, сдвинули стулья…

      Масок и ряженых движется улей…

      Реянье блузок, пенье дверей,

      Рев карапузов, смех матерей…

      И возникающий в форточной раме

      Дух сквозняка, задувающий пламя…

      В елке всегда предощущение чуда. Именно на елке стреляет в своего совратителя юная пастернаковская героиня. «Признайтесь, Андрюша,