Собор Парижской Богоматери. Виктор Гюго

Я бродяга, арготинец, вольный горожанин, короткий клинок и все, что вам угодно. Всем этим я был уже давно, ваше величество король Алтынный, ибо я философ. А как вам известно, et omnia in philosophia, omnes in philosopho continentur[31].

      Король Алтынный насупился.

      – За кого ты меня принимаешь, приятель? Что ты там болтаешь на арго венгерских евреев? Я не говорю по-еврейски. Я больше не граблю, я выше этого – я убиваю. Перерезать горло – это да, а срезать кошелек – ну нет!

      Гренгуар силился вставить какие-то оправдания в этот поток слов, которым гнев придавал все большую отрывистость.

      – Ваше величество, прошу вас простить меня, – бормотал он, – я говорил по-латыни, а не по-еврейски.

      – А я тебе говорю, – с запальчивостью возразил Клопен, – что я не еврей и прикажу тебя повесить, отродье синагоги, вместе вот с этим ничтожным иудейским торгашом, который торчит рядом с тобой и которого я надеюсь вскоре увидеть пригвожденным к прилавку, как фальшивую монету.

      С этими словами он указал пальцем на низенького бородатого венгерского еврея, который докучал Гренгуару своим «facitote caritatem», а теперь, не разумея никакого иного языка, изумленно взирал на короля Алтынного, не понимая, чем вызвал его гнев.

      Наконец его величество Клопен успокоился.

      – Итак, прощелыга, – обратился он к нашему поэту, – значит, ты хочешь стать бродягой?

      – Конечно, – ответил поэт.

      – Хотеть – этого еще мало, – грубо ответил Клопен. – Хорошими намерениями похлебки не сдобришь, с ними разве только в рай попадешь. Но рай и Арго – вещи разные. Чтобы стать арготинцем, надо доказать, что ты на что-нибудь годен. Вот попробуй обшарь чучело.

      – Я обшарю кого вам будет угодно, – ответил Гренгуар.

      Клопен подал знак. Несколько арготинцев вышли из полукруга и вскоре вернулись. Они притащили два столба с лопатообразными подпорками у основания, которые придавали им устойчивость, и с поперечным брусом сверху. Все в целом представляло прекрасную передвижную виселицу, и Гренгуар имел удовольствие видеть, как ее воздвигли перед ним в мгновение ока. Все в этой виселице было в исправности, даже веревка, грациозно качавшаяся под перекладиной.

      «К чему они все это мастерят?» – с некоторым беспокойством подумал Гренгуар.

      Звон колокольчиков, раздавшийся в эту минуту, положил конец его тревоге. Звенело чучело, подвешенное бродягами за шею к виселице; это было нечто вроде вороньего пугала, наряженного в красную одежду и увешанного таким множеством колокольчиков и бубенчиков, что их хватило бы на украшение упряжи тридцати кастильских мулов. Некоторое время, пока веревка раскачивалась, колокольчики звенели, затем стали постепенно затихать и, когда чучело, подчиняясь закону маятника, вытеснившего водяные и песочные часы, повисло неподвижно, совсем замолкли.

      Клопен указал Гренгуару на старую, расшатанную скамью, стоявшую под чучелом:

      – Ну-ка, влезай!

      – Черт побери, – запротестовал Гренгуар, – ведь я могу сломать себе шею. Ваша скамейка хромает, как двустишие Марциала

31

Философия и философы всеобъемлющи (лат.).