Собор Парижской Богоматери. Виктор Гюго

часовне. Оттуда с торжеством вывели почтенного папу шутов. Но только теперь изумление и восторг толпы достигли наивысшего предела. Гримаса была его настоящим лицом.

      Вернее, он весь представлял собой гримасу. Громадная голова, поросшая рыжей щетиной; огромный горб между лопаток, и другой, уравновешивающий его, – на груди; бедра настолько вывихнутые, что ноги его могли сходиться только в коленях, странным образом напоминая собой спереди два серпа с соединенными рукоятками; широкие ступни, чудовищные руки. И, несмотря на это уродство, во всей его фигуре было какое-то грозное выражение силы, проворства и отваги – необычайное исключение из того общего правила, которое требует, чтобы сила, подобно красоте, проистекала из гармонии. Таков был избранный папа шутов.

      Казалось, это был разбитый и неудачно спаянный великан.

      Когда это подобие циклопа появилось на пороге часовни, неподвижное, коренастое, почти одинаковых размеров в ширину и высоту, «квадратное в самом основании», как говорил один великий человек, то по надетому на нем наполовину красному, наполовину фиолетовому камзолу, усеянному серебряными колокольчиками, а главным образом по его несравненному уродству простонародье тотчас же признало его.

      – Это Квазимодо, горбун! – закричали все в один голос. – Это Квазимодо, звонарь собора Парижской Богоматери! Квазимодо кривоногий, Квазимодо одноглазый! Слава! Слава!

      Видимо, у бедного малого не было недостатка в прозвищах.

      – Берегитесь, беременные женщины! – орали школяры.

      – И те, которые желают забеременеть! – прибавил Жоаннес.

      Женщины и в самом деле закрывали лица руками.

      – О! Противная обезьяна! – говорила одна.

      – Такая же злая, как и уродливая! – прибавляла другая.

      – Дьявол во плоти, – вставляла третья.

      – К несчастью, я живу возле собора и слышу, как всю ночь он бродит по крыше.

      – Вместе с кошками.

      – И насылает на нас порчу через дымоходы.

      – Как-то вечером он просунул свою рожу ко мне в окно. Я приняла его за мужчину и ужасно перепугалась.

      – Я уверена, что он летает на шабаш. Однажды он забыл свою метлу в водосточном желобе на моей крыше.

      – О мерзкая харя!

      – О гнусная душа!

      – Фу!

      А мужчины – те восхищались и рукоплескали горбуну.

      Квазимодо, виновник всей этой шумихи, мрачный, серьезный, стоял на пороге часовни, позволяя любоваться собой.

      Один школяр, кажется Робен Пуспен, подошел поближе и расхохотался ему прямо в лицо. Квазимодо ограничился только тем, что взял его за пояс и отбросил шагов на десять в толпу. И все это без единого звука.

      Восхищенный мэтр Копеноль подошел к нему и сказал:

      – Крест честной! Я никогда в жизни не встречал такого великолепного уродства, святой отец! Ты достоин быть папой не только в Париже, но и в Риме.

      И он весело хлопнул его по плечу. Квазимодо не шелохнулся.

      – Ты именно такой