Промах киллера. Александр Ольбик

й аллее добраться до своего бункера. Это старое советское бомбоубежище для работников близлежащего горкома, очевидно, предназначенное на случай атомной войны. Горкома уже нет и в помине – в здании разместилась служба безопасности.

      Впрочем, нет и самого бомбоубежища, в нем теперь находится мой тир. В дни январских событий на его месте соорудили оборонительный рубеж из железобетонных блоков и тавровых балок. Почти все это забытое добро лежит там и поныне.

      Я пролезаю между хитросплетениями из железобетона и сквозь узкую щель протискиваюсь в бомбоубежище. Дорогу освещаю карманным фонариком и прохожу по деревянному настилу вглубь, в дальние шхеры. Делаю несколько поворотов и, преодолев двадцать четыре ступеньки, оказываюсь внизу. Меня встречают абсолютная тишина и сырой дух. Сначала перехватывает дыхание, но пообвыкнув, легкие успокаиваются, сердце набирает привычные обороты. Подхожу к тайнику и вынимаю винчестер и к нему – коробку с патронами. Внизу, в полутора метрах от стены, ставлю два керосиновых фонаря «летучая мышь». Света, который падает от них, вполне хватает, чтобы разглядеть три небольшие мишени.

      Я, не торопясь, распаковываю сверток, достаю разобранный карабин и за минуту-полторы собираю его. Все свое добро раскладываю на длинном отсыревшем столе. Вокруг стола стоят стулья, на одном из них я устраиваюсь. Стреляю тоже сидя, но прежде чем приступить к этому занятию, раскладываю рядом с винчестером патроны, проверяю затвор, оптический прицел – я несколько раз целюсь, плавно спуская курок незаряженного карабина, пока рука не почувствует автоматизма. Прикрутив глушитель, начинаю работу.

      Стреляю метров с пятидесяти. Это длина коридора, по бокам которого расположены небольшие боксики на четырех человек. Там остались двухъярусные кровати, раковины, туалет и вентиляционный канал. Но все это уже давно не функционирует и вряд ли когда-нибудь будет использовано. Время ушло.

      Мысли порой уносят в непрошеную даль, в иные, пройденные круги. Например, частенько мерещится движение плеч человека, который стал самой первой моей мишенью…

      Стреляю со вкусом и не всегда целюсь в десятку. Иногда выбираю неясную точку на краю мишени и стреляю в нее. А порой целюсь чуть ниже или чуть выше центра – в девятку, восьмерку или семерку. Стреляю скорострельно и с затяжными паузами. Я выбираю наиболее приемлемый для себя ритм. Наверное, так же музыкант выбирает для себя подходящую тональность. Я знаю, что наступит время, когда нужно будет в течение шести – восьми секунд выпустить три пули. Когда же потребуется стопроцентный результат, я стану целиться по три-четыре секунды на один выстрел, чтобы был верняк. Впрочем, я выразился неточно. Стопроцентный результат нужен всегда. Мне за это платят. Я всегда стреляю наверняка, но все дело в том, что, кроме меня, моей руки, моего глазомера и моего винчестера, вместе со мной где-то рядом обитает моя судьба. Вернее, две судьбы – моя и того, на кого я охочусь.

      Обычно я целюсь… нет-нет, не в голову. Как бы я ни был меток, могу промахнуться, потому что не в состоянии контролировать каждое движение того, в кого целюсь. Однажды, когда нужно было убрать одного авторитета из Люберец, я нашел место, откуда должен был стрелять. Это был заброшенный чердак, где я провел в ожидании два дня. Авторитет оказался пунктуальным человеком, и это облегчило мою задачу. Но за секунду до выстрела мой клиент вдруг задрал голову к небу и стал им любоваться. Может, он гадал – будет ли дождь и не стоит ли вернуться домой за зонтом? А может, подумал о чем-то другом или просто восхищался полетом ласточек, которых там было видимо-невидимо. Они выпархивали из-под крыши старого двухэтажного дома и, пролетев над излучиной реки, возвращались в гнезда.

      Когда я подкарауливаю жертву, замечаю многое. Взрослых, детей, стариков. Иных просто так, для тренинга беру на мушку и веду в прицеле до тех пор, пока позволяет угол обзора.

      Стрельба в тире нужна мне как воздух. Во-первых, это позволяет держать форму, во-вторых, я не представляю жизни, ни одного ее дня, без того, чтобы ладонь не чувствовала соприкосновения с отполированным цевьем и прохладным металлом. Это прекрасный коктейль ощущений.

      Я люблю все виды оружия, но наиболее мне близок этот десятизарядный карабин по имени Винчестер, калибра девять миллиметров. Стоит он дороже «мерседеса», и я не преувеличиваю: изготовили его в Штатах по спецзаказу. Разумеется, не по моему – этот фирменный карабин был создан специально для ЦРУ, для тех его людей, которые всегда должны убивать наверняка, без осечки. Пуля по винту проходит с легкостью неимоверной, не отклоняясь ни на йоту, не теряя ни одной миллионной доли заданной скорости. Я снял его в Анголе с одного убитого цэрэушника, с которым мы проводили дуэль без малого два месяца. Я вел отстрел тех, кто был на стороне УНИТА, по нас же пуляли чернокожие, натасканные американскими наемниками.

      Сначала у меня был самозарядный карабин отечественного производства СВД – снайперская винтовка Драгунова. Спасибо и земной поклон этому Драгунову. С помощью его карабина я набил целую толпу, сколько, наверное, не было убито всеми спецназами. Я сидел в засаде, в каменной норе, откуда как на ладони открывалась дорога, прорезающая джунгли.

      Справа от нее – река, по которой