Нагрудный знак «OST» (сборник). Виталий Сёмин

узнавали кого-то, кивали мужчинам-военнопленным. Присутствие переводчика их как будто бы не очень стесняло. Хлеб нельзя было жевать – это мгновенно закончилось бы, его нужно было посасывать, не забывая при этом о других, чтобы не покончить с хлебом раньше, чем соседи. Смотреть на то, как едят другие, было бы невыносимо.

      От кофе я отказался – вода эта, настоянная на жженой древесной коре, была горька и противна. Мне сказали:

      – Согреешься!

      Этого я еще не знал и не поверил, что теплой или даже горячей водой можно согреться.

      Немцы-разносчики, возвращаясь после обхода камер, забирали кружки и выливали недопитый кофе в ведро. Они ушли, а переводчик на минуту задержался и бросил нам сквозь решетку зажженную сигарету. Я видел, как он доставал и прикуривал ее, почувствовал, что в камере ждали этого, и понял, что переводчик не в первый раз так делает.

      Эта сигарета и то, как немцы-разносчики кивали нашим мужчинам-военнопленным, волновало меня. Мне казалось, что все это знаки тайной подпольной жизни тюрьмы.

      Сигарета упала рядом со мной, но я не нагнулся за ней. Валька жадно схватил ее и затянулся так, что, обнажая табак, сгорела немецкая трассирующая бумага. Но и Валька что-то понял, он протянул сигарету мужчине, который ночью говорил об удививших меня пирожках «собачья радость», и жалостно попросил:

      – Оставишь?

      Мужчина держал сигарету столбиком, чтобы все видели, как много Валька сжег. Окурок обошел человек шесть, и каждого Валька жалостно просил:

      – Ну, хоть на затяжечку!

      Последнему, шестому, он сказал:

      – Выбрасывать будешь, кинь сюда.

      И тот, отрывая окурок от потрескавшихся губ, сбросил его на цементный пол рядом с Валькой. Валька попытался поднять этот пепел и огонь, но он распался у него в руках. Тогда Валька стал на колени, и тщательно выдул пепел и табачные крошки за решетку, и пальцем растер следы на полу. Если попрошайничаешь, надо и услуживать.

      Днем, надувая звуком, распирая тюрьму, загудела сирена воздушной тревоги. Мы оживились, стали прислушиваться. Но в тюрьме было тихо, и я подумал, что тишине этой может быть и десять, и двадцать лет. Потом торжествующе гудел отбой.

      Говорили мало. Кто-то вспомнил, что с месяц назад отсюда брали на лимонадную фабрику бутылки мыть. Людей этих уже нет, их куда-то отправили, но лимонад они пили.

      – На сахарине? – спросил Валька.

      И раздражительный, дивясь его глупости, сказал:

      – На меду!

      А меня поразила сама мысль: из тюрьмы – на фабрику.

      – А жили где? – спросил я.

      – В тюрьме. Отсюда брали, сюда привозили.

      Этого я все-таки не мог освоить, но спрашивать дальше не стал, постеснялся.

      В обед опять появились больничной белизны эмалированные цилиндры с розоватой водой и жидким осадком из свеклы и капусты на дне. Принимая из рук немца баланду, я думал, как же он меня узна́ет, если парикмахер что-нибудь с ним передаст. И никто меня не осмеял, когда я потом в камере рассказал о своих затруднениях. В тюрьме я быстро проходил