Чтобы все были здоровы. Натали Синегорская

чарованно загудели. Точнее, гудели только я и Поэт, а Мышь тихонько сидела в углу, намереваясь сползти под кушетку, и делала вид, что она не с нами, нас не знает и третья рюмка предназначалась не ей.

      – Ну Владборисыч, – ныла я, посылая Мыши гневный взор «у-у-у, предательница», – новый год же.

      – Мы по чуть-чуть же, – вторил мне Поэт, он вообще любит быть втОрой возле примы. – Юз грамм, и все!

      – На дежурстве нельзя! – голос Бабулина стал ледяным, под стать погоде. – Вас, салаг, этому не учат, что ли?

      Я хотела тактично заметить, что он, Бабулин Владислав Борисович, врач-травматолог и наш временный шеф, и сам на дежурстве. Но пожалела Мышь, которая сжалась до размеров таракана. Взгляд ее недвусмысленно умолял не болтать лишнего. Оценки за практику нам ставил именно Бабулин.

      – Так ведь через полчаса дежурство кончается, – заискивающе произнес Поэт, устремляя взор на тумбочку, где покоились оставшиеся полбутылки.

      – Вот через полчаса и начнете спиваться, – великодушно разрешил Бабулин, улегся на вторую кушетку и моментально вырубился.

      – Мышь, вылазь, – сказала я.

      – Вылазь, – эхом отозвался Поэт. – Хоть салат дожрем. А ты, Птица, чего сидишь, как на жердочке? Ныряй в тумбочку.

      Я уже протянула руку за полбутылкой, как вдруг…

      Собственно, почему «вдруг»? Что такого особенного в команде «дежурная бригада, на выезд» для дежурной бригады, пусть и скомплектованной из практикантов?

      Ничего.

      Но…

      Было одно «но».

      Точнее, два.

      Во-первых, Бабулин выпил водку с устатку и без закуси, а значит, был совершенно неподъемен. То есть, придется ехать без него. Отправляться на вызов нам, двум салагам, студентам ФИЦИ – факультета истинного целительского искусства.

      Во-вторых, этого вызова никак не могло быть.

      – Я не понимаю, – лепетала Мышь. – Не знаю, как получилось, правда. Все вероятностные линии указывали на крайне малую возможность…

      – Но ненулевую, – сказала я.

      Мышь горестно кивнула.

      – Ладно. Поэт, собираемся.

      Сашка Радищев, полный тезка известного поэта и писателя, за что и получивший свое прозвище, нехотя поднялся. Бросил страдальческий взор на тумбочку (нас вынуждают расстаться, но это не навсегда), взял чемоданчик, и мы отправились на выход.

      – Не скучай, – сказала я Мыши.

      – Дождись нас, – добавил Поэт.

      Мышь наконец выбралась из угла, поняла, что гроза миновала и улыбнулась.

      – Это на отшибе – проворчал шофер дядя Клим Сергеич. Старенький «ПАЗик» тщательно лавировал между снежными завалами. – Знаю я тот район. Дорога плохая, дальше очень плохая, а потом никакой дороги вообще.

      – Никакой? – спросили мы с Поэтом.

      – Никакой, – подтвердил дядя Клим Сергеич. – Поэтому вот от той березы пойдете пешком.

      На отшибе, метрах в ста от «той березы» находился всего один дом. С одним окошком.

      И без признаков тропинки от проезжей дороги.

      По уши в снегу (вру, всего по пояс) мы наконец доползли (доплыли, догребли) до заветной дверцы.

      Едва стукнув, получили разрешение войти. И даже за веревочку дергать не пришлось – дверь оказалась открытой.

      Сеней в этой избушке не было, всего лишь маленький предбанник, отделенный от единственной комнаты (эдакой древней студии: спальня, гостиная, кухня – три в одном) ветхой дерюгой.

      – Ой, дохтур, это ты? Ой, наконец-то, а то надысь едва не помёрла, – жалобно запричитали-закряхтели из-за дерюги.

      Я отдернула занавеску, вошла в комнату. Ответила:

      – Почти. Почти дохтур. Даже два почти дохтура.

      – Два, – подтвердил Поэт, рьяно отряхиваясь от снега, как собака от блох.

      – А Бабулин где? – неожиданно ясным голосом спросила бабка, приподнимая голову от подушки.

      В дупель твой Бабулин, хотела огрызнуться я, но Поэт предупредительно пихнул меня локтем в бок. Я только крякнула. Поэт же очень вежливо сказал:

      – Не беспокойтесь, бабушка… э-э-э…, – тут он сверился с листком вызова и продолжил, – не беспокойтесь, Настасья Изя… Изяславна, мы хоть и молодые, но уже многое умеем.

      Бабуля Настасья Изяславна оценивающе оглядела нас с ног до голов, что-то там про себя прикинула и снова перешла на жалобное кряхтение, сморщившись и страдальчески закатив глаза:

      – Ой, сына! Ой, доча! Раз уж вы дохтуры, поможите, будьте добреньки. Прострел у меня намедни случился. Дык таперича ни в пояснице сгинаться, ни в ей же разгинаться не можу. Болить, окаянная, и все тут.

      Бабка зачем-то натужно выдавливала из себя простонародный говор, хотя я могла поклясться – грамоту она разумеет гораздо лучше нас.

      Поэту было до фени, на какой фене изъясняется бабка. Он деловито кивнул сперва мне, потом Настасье Изя… короче, бабушке, прошел к кровати, сел