Хлеб великанов. Мэри Уэстмакотт

сь туда попасть – хотя и сидели в основном на галерке.

      Исполнялся «Гигант» – новое произведение доселе никому не известного композитора Бориса Гроэна. В антракте сквозь ровный гул голосов доносились обрывки разговоров обменивавшихся впечатлениями слушателей:

      – Просто божественно, дорогая…

      – Говорят, это истинный модерн! Какофония, конечно, жуткая, но так задумано… Чтобы понять это, нужно читать Эйнштейна…

      – Да, я буду всем рассказывать, какое это чудо. Хотя, говоря между нами, от него болит голова…

      – Почему на открытии британского оперного театра нельзя исполнить сочинение какого-нибудь достойного британского композитора? Опять эта русская дребедень! – возмущался сердитый полковник.

      – Совершенно верно, – согласился его компаньон. – Только дело в том, что британских композиторов не существует. Печально, но факт.

      – Не болтайте чепуху, сэр! Им просто не дают ни малейшего шанса. Кто, по-вашему, этот Левин? Всего лишь грязный еврей-иностранец!

      Человек, стоявший неподалеку и наполовину скрытый портьерой, позволил себе улыбнуться, ибо он и был Себастьяном Левином – обычно именуемым величайшим шоуменом мира и единственным владельцем Национального оперного театра.

      Это был высокий полноватый мужчина с желтым бесстрастным лицом, черными глазками-бусинками и огромными оттопыренными ушами, служившими мишенью для карикатуристов.

      Вокруг него продолжали звучать характеристики услышанного в первом отделении.

      – Декадентство… патология… нервозность… совсем по-детски…

      Это говорили критики.

      – Просто опустошает… слишком божественно… чудесно, дорогая…

      Это высказывались женщины.

      – Всего лишь разрекламированное ревю… Правда, во второй части есть любопытные механические эффекты… Первая часть, «Камень», – что-то вроде вступления… Говорят, старина Левин напряг все силы, чтобы организовать исполнение… В жизни не слышал ничего подобного… Музыка довольно странная, не так ли… Очевидно, большевистские идеи – кажется, у них это называется шумовым оркестром…

      Это говорили молодые мужчины, более понятливые, чем женщины, и менее предубежденные, чем критики.

      – Эта вещь не будет иметь успеха – сплошное трюкачество… Кто знает – теперь модны разные кубистские штучки… Левину не откажешь в проницательности – иногда он кидает деньги на ветер, но всегда возвращает их… Интересно, во сколько это обошлось?..

      Слушая своих соплеменников, Себастьян Левин молча улыбался.

      Прозвучал звонок, и публика начала медленно возвращаться на свои места.

      Ожидание, как обычно, было наполнено болтовней и смехом. Наконец свет начал медленно гаснуть. Дирижер поднялся на подиум. Оркестр был раз в шесть больше любого состава «Ковент-Гардена» – помимо обычных инструментов, в нем уверенно расположились странные изделия из сверкающего металла, похожие на каких-то монстров, а в углу поблескивало непонятное сооружение из хрусталя. Дирижер взмахнул палочкой – и раздался тихий ритмичный стук, напоминающий примеривающиеся удары молота по наковальне. Иногда возникала пауза, но пропущенный удар быстро занимал свое место, словно расталкивая остальных.

      Занавес поднялся…

      Себастьян Левин наблюдал за происходящим, стоя позади ложи второго яруса.

      Это не было оперой в обычном смысле слова. Сюжет и персонажи отсутствовали. Зрелище скорее походило на русский балет исполинских масштабов. Причудливые световые эффекты являлись изобретением самого Левина – его ревю уже давно считались последним словом в области зрелищности. Более артист, чем продюсер, он вложил в этот спектакль весь свой опыт и все воображение.

      Пролог «Камень» изображал детство человечества.

      Теперь же сцена представляла собой триумф машинерии – фантастический, почти ужасающий. Электростанции, динамомашины, заводские трубы, краны смешивались друг с другом. И люди – целые армии людей с кубистическими лицами роботов – дефилировали перед зрителями.

      Музыка словно разрасталась и клубилась – причудливые металлические инструменты издавали странные звуки, которые перекрывал мелодичный звон, похожий на звон бесчисленных стекол…

      В эпизоде с небоскребами Нью-Йорк был показан вверх ногами – словно из самолета, кувыркающегося в предрассветной дымке. Ритмичные удары продолжались с угрожающей монотонностью. В кульминации появлялось нечто вроде огромного стального обелиска – тысячи людей с металлическими лицами сливались воедино в гигантского коллективного человека…

      Эпилог последовал без антракта. В зале не зажигали свет.

      Теперь звучала лишь одна оркестровая группа, которую на современном жаргоне именовали «стеклом».

      Чистые, звенящие звуки…

      Занавес растворился в тумане, который внезапно рассеялся, и яркий свет заставил зрителей зажмуриться.

      Лед – ничего, кроме сверкающих айсбергов и глетчеров…

      А