Скиталец. Дмитрий Видинеев

овил свой выбор на молодой женщине с короткой стрижкой. Он уселся на ее шею, вонзил хоботок в кожу…

      Тут-то и пришел ему конец.

      Алина прихлопнула паразита, растерла между пальцев и щелчком избавилась от того, что от него осталось. Но больше комаров ее сейчас тяготили все эти траурные лица, осторожные слова сочувствия. Отчаянно хотелось, чтобы гроб наконец погрузили в могилу и закопали. Глядя на венки в руках людей, на скромные букетики, на мрачных рабочих с лопатами, она все больше убеждалась, что нет ничего утомительней похорон. А впереди ведь еще поминки… Ох, скорее бы уж перевернуть эту страницу.

      Ее к тому же озадачивало, что она не испытывала ни малейшей скорби. Вообще. Словно хоронили какого-то незнакомого человека, а не родного дедушку. Странно, но ей казалось, что у всех собравшихся вокруг свежевыкопанной могилы траур на лицах не искренний, а скорее дежурный, церемониальный. Да и слова сочувствия – до оскомины стандартные, без слезливых интонаций.

      Алина попыталась возродить в памяти хоть какие-то значимые воспоминания о дедушке. В голове возникали обыденные, достаточно блеклые образы из прошлого, будто кадры скучного кинофильма: вот дедушка Андрей Петрович стоит у окна, а вот сидит на скамейке возле дома. И все! Но ведь должно же быть хоть что-то памятное? Ведь она провела в деревне с дедушкой и бабушкой несколько лет в детстве… О каждом, тем более родном человеке можно вспомнить немало подробностей: его привычки, голосовые интонации, выражение лица в определенных обстоятельствах. Алина сейчас о соседе с нижнего этажа, которого видела от силы раз в неделю, могла вспомнить больше подробностей, чем о родном дедушке. Парадокс какой-то, не иначе. Да и о бабушке, Марии Васильевне, ушедшей из жизни восемь лет назад, воспоминания в основном рождались скучные, блеклые, бабушка всегда была эдакой серой мышкой, вечно прячущей взгляд за надвинутой на глаза косынкой.

      Что же касается дедушки… он представал в сознании словно тень среди теней. И какая тут может быть скорбь?

      Алина услышала очередную стандартную для похорон фразу от стоящей рядом женщины в черном платочке:

      – Место здесь прекрасное. Ему тут хорошо будет.

      Насчет «хорошо будет» Алина сомневалась, но по поводу места не могла не согласиться. Кладбище выглядело ухоженным, аккуратным, без пафосных памятников а-ля «Здесь покоится крутышка». Сквозь густую листву тополей пробивались лучи июльского солнца, но они не могли рассеять особую, будто застывшую в вечности атмосферу тихой грусти. Островок непрерывного покоя.

      Невольно Алина подумала, что не против того, чтобы ее захоронили именно здесь, и эта мысль немного напугала: рано раздумывать на подобные темы, вся жизнь еще впереди. В тридцать лет здоровые люди должны думать о собственной смерти как о чем-то нереальном. Она взглянула на соседнюю могилу с гранитной надгробной плитой и понадеялась, что грустный магнетизм этого места не останется в памяти надолго, растворится среди новых образов и впечатлений.

      Гроб начали опускать в могилу, и Алина не удержалась от вздоха облегчения: наконец-то. Ей казалось, что время тянется ужасно медленно, даже возникла странная мысль: «Еще немного, и я стану частью кладбища, сознание затеряется среди надгробных плит и тополей навсегда».

      Она вспомнила, как Максимка, ее семилетний сынишка, тоже просился поехать на похороны, не слишком-то понимая, о чем просит. Нахмурившись (и откуда только он взял привычку хмурить брови, как сыч?), малыш заявил: «Хочу поехать!» При этом он деловито сложил руки на груди, что, по его мнению, должно было придать вес словам. Алину такие категоричные жесты сына всегда забавляли. И даже тогда, несмотря на печальную атмосферу предстоящих похорон, она едва не рассмеялась, глядя на сердитого гномика, который терпеть не может, когда ему говорят «нет». Но «нет» пришлось сказать. Похороны – дело утомительное, и если есть возможность оградить ребенка от печальных церемоний, то лучше и не колебаться.

      Максимка был не из тех детей, кто отказы встречают нытьем, – обошелся демонстративным тяжким вздохом и минутным бойкотом. Должно быть, решил, что его лишили какого-то приключения, но приключения не настолько захватывающего, чтобы снова настаивать: «Хочу поехать!» Он остался в деревенском доме вместе с тетей Катей и еще с тремя женщинами, которые готовили стол для поминок.

      Сейчас, кидая горсть земли на крышку гроба, Алина только утвердилась во мнении: детей лучше ограждать от подобных зрелищ. И слава богу, что муж, которого Алина в последнее время мысленно (а порой и вслух) называла уродом, мразью и другими оскорбительными словами, остался в Москве. Уж он-то точно потащил бы сына на похороны. Черт, да он потащил бы его даже в преисподнюю, лишь бы назло ей, Алине. Обычно муж аргументировал свои, порой неадекватные, действия простой быдлячьей логикой: «Мне лучше знать, я ведь мужик!» Впрочем, этому «мужику» никогда не мешало, как щитом, прикрываться своим влиятельным папашкой. Алина подумала: «Как же хорошо, что он сейчас далеко». От этой мысли даже стало легче дышать.

      Рабочие принялись засыпать могилу, и тут случилось то, что вызвало в Алине скорее удивление, чем возмущение, во всяком случае, в первые секунды…

      Из