Нанон. Метелла. Орко (сборник). Жорж Санд

она – бедная невинная овечка! – не имела права этого делать. К тому времени я уже начала понимать, что такое чистая совесть, и немного гордилась собой – ведь я никогда не совершала набегов на чужую собственность, за что меня хвалил дедушка и уважали двоюродные братья, которые отнюдь не были столь щепетильны.

      Я спрашивала себя, не следует ли мне заставить Розетту подчиниться моим нравственным убеждениям, которые у нее явно отсутствовали. Я звала ее, но она притворялась глухой и ела с жадностью. А какой счастливой она выглядела!

      Я снова и снова звала ее вплоть до того мгновения, того счастливого (должна в этом признаться!) мгновения, когда вдруг увидела по ту сторону изгороди юное и кроткое лицо послушника, который смеясь глядел на меня.

II

      Мне стало очень стыдно: ведь мальчик наверняка смеялся надо мной, а я, надо думать, была очень самолюбива, потому что не смогла сдержаться и расплакалась, – так непереносим был этот стыд.

      Монашек удивился и заговорил со мной голосом столь же кротким, как его лицо:

      – Ты плачешь, малышка? Какое же у тебя горе приключилось?

      – Плачу я из-за моей овечки, – отвечала я. – Она забралась на ваш луг.

      – Ну, тут она не потеряется. Раз она ест, значит, довольна.

      – Она-то довольна, я понимаю, но только я на нее сердита – ведь она занимается грабежом.

      – Как это – «занимается грабежом»?

      – Ест чужое добро.

      – Чужое добро! Ты сама не знаешь, малышка, что говоришь. Достояние монахов принадлежит всем людям на свете.

      – Выходит, этот луг уже не монастырский? А я и не знала.

      – Ты неверующая?

      – Что вы! Каждый день читаю молитву.

      – Ну, раз так, значит, ты каждое утро просишь у Бога хлеб твой насущный, а церковь наша богата и должна подавать всем, кто просит Господним именем. Ежели она не станет служить делам милосердия, зачем же она тогда надобна?

      Я слушала разиня рот, не понимая, о чем он говорит: хотя валькрёзские монахи были не такие уж дурные люди, все же они пытались, как могли, защищать свое добро от расхищения, и был у них один такой монах – брат Фрюктюё, выполнявший обязанности эконома, который всякий раз, застав потравщиков на месте преступления, поднимал громкий крик и грозил страшными карами. С прутом в руках он гнался за ними, – правда, не очень далеко, потому что был слишком толстый, чтобы бегать быстро, – но все же его боялись и говорили, что он человек злой, хоть он никогда и мухи не обидел.

      Я спросила у юноши, стерпит ли отец Фрюктюё, когда моя овца будет щипать его траву.

      – Про это я ничего не знаю, – ответил тот, – знаю только, что трава эта не его.

      – А чья же?

      – Господня. Ведь это Господь растит ее на потребу всякой животине. Не веришь?

      – Чего не знаю, того не знаю. Но только ваши слова мне очень на руку! Если бы бедняжка Розетта могла малость подкормиться у вас в этакую-то засуху, вы уж поверьте, лентяйкой я от этого не стала бы. Поднимется в горах трава, и я снова стану ее