Записки об осаде Севастополя. Николай Берг

прикрепленное к особенной распорке, которая вынимается вон.

      Кроме меня из нашего штаба жил еще на фрегате переводчик дипломатической канцелярии, родом болгар, человек пожилой, с сильной проседью в волосах, но еще бравый, с чудесными усами и румянцем во всю щеку. Он очень любил Россию; приходил в восторг от успехов нашего оружия и унывал от потерь. В грустные минуты он обыкновенно начинал крутить усы, выпивал водки, пьянея после второй рюмки; поглаживал свой седой хохолок и говорил что-то такое, из чего мы разбирали только половину. В нем сохранялось еще много восточного, несмотря на давность его переселения в Россию. Например, он сердился, если кто просил у него огня из трубки. Для восточного курителя это род обиды. Наложив трубку, он сосет ее до конца. Перервать курение, дать из нее огня на сторону – значит испортить все дело.

      Почтенный переводчик много путешествовал: был в Сибири, в Китае, в Египте, бог знает где, и говорил на многих языках. Мы часто слушали его рассказы под скрип фрегата и гром отдаленных батарей.

      Потом присоединился к нашей компании один гусарский офицер, служивший когда-то в Польше и Финляндии. Он переносил нас с юга на север и смешил гусарскими анекдотами.

      Священник фрегата, иеромонах Вениамин, был человек самой строгой жизни и, по-своему, довольно образованный. Все священники фрегатов и кораблей, стоявших тогда на рейде и даже затопленных, обязаны были посещать те бастионы, где находилась команда их экипажа, освящать батареи, исповедовать умирающих и совершать различные церковные службы. Вениамин был чрезвычайно усерден в исполнении этих обязанностей. Он ходил по бастионам с каким-то увлечением, и мы всегда боялись, если он долго не возвращался. Но Бог хранил его до конца. Мне известно, что во всю осаду он исповедал и приобщил с лишком 11 тысяч человек.

      Матросы «Коварны» представляли смесь племен и наречий: тут были русские, хохлы, жиды и цыгане. Но, разумеется, командовал всеми один общий русский дух. Ходили они, большею частью, в холстинных куртках или даже просто в рубашках, исключая те случаи, когда служба требовала суконной одежды. Иногда по вечерам, сидя у себя на кубрике⁴¹ или на батарейной около кухонной печи, по-морскому камбуза, они пели песни, которым близость и шум моря придавали что-то особенное… Подле них всегда было две-три кошки, любимые всем экипажем и выученные ходить на задних лапках. А не то, матросы толковали об осаде, только история осады у них была своя. Они и знать не хотели офицерских рассказов, а слушали и повторяли только то, что приносилось с бастионов их же товарищами, отвозившими туда ежедневно обед и ужин для команды своего экипажа. Этими россказнями был сыт не только фрегат, но даже и берег Северной и Сухой балки; а иные повествования улетали и на базар, и дальше. Его, то есть неприятеля, били тысячами. Чуть не каждую вылазку ложилось тысяч пятьдесят. Это число почему-то было самое употребительное.

      Несмотря на некоторую внешнюю грубость и какую-то беспардонность, матросы «Коварны» были самый простой и богобоязненный