Нитковдеватель. Правдивые рассказы о жизни обычных людей. Джулия Тот

      Уже не вспомнить, какой был тогда год, точно одно – брежневское время начала восьмидесятых. Родители работали при заведении, имеющем свой пионерлагерь, дабы труженники того самого заведения не беспокоились о душевном и прочездоровье чад своих временем летним. Располагался лагерь пионеров на море Черном, в прианапском поселке Джемете. Пионерия, проводившая сорок его дней иль все лето в одном из многочисленных лагерей, что заполонили Пионерский проспект, отличалась от пионерии школьной большей свободой, не смотря на возраст детский – обилием летних любовий, и бесстрашным обдиранием роз, предназначенных для видения сада пионеров времен социализма садами райскими. Те из нас, кто ехал в лагерь уже не первый год, изображая завсегдатаев и старожил некоего секретного сообщества, уже в поезде начинали россказни опыта своего прошлого, словно пытаясь обратить новичков в свою, некую особую веру… не пионерскую… Новообращенные быстро учились премудростям карточной игры, начинали писать стихи и песенки, запуганные открытиями смены, днями Нептуна и прочими, новыми для их жизни, – событиями. Однако, каждый год находились в плацкартных вагонах, везущих пионерию двое суток в Анапу, – в нововеру необращаемые, косящие на поведение наше, советских школьников недостойное, и пытающиеся напищать о таковом уже отмечающим отпуск вожатым – работникам все того же ведомства, коему лагерь принадлежал и студентам пединститута.

      В тот год неодобрительно взирал на нас лишь странный мальчик с лицом слишком взрослым, постоянно помогающий девочкам спускать и поднимать чемоданы, – если что из них понадобилось, без конца смотрящий в окно, и на вопрос, почему не спустится со своей верхней плацкартной полки к нам, отвечающий коротко, отбивая у всего вагона желание спрашивать что-либо иное: «Я никогда никуда не ездил». К подобному пионерия отнеслась с пониманием: все мы, попав в этот поезд впервые, даже уже ездившие на поездах, первые часы тоже – пялились в окна. Мальчика звали Костей, и интерес мы к нему потеряли быстро, – сам он такового к нам не проявлял и забавлял лишь излишней взрослостью, пропуская всех девочек вперед при походе на обеды, излишней для ребенка вязью языка, с поминутными «благодарю», «прошу прощения» и прочими, детям малосвойственными, – оборотами. В лагере с мальчиком Костей в отряды мы попали разные, потому – и не встречались почти. Слышать же о нем можно было часто: на танцы и в кино одевался он щеголем семидесятых – в голубую рубашку, застегнутую на все пуговицы, и брюки – оченьклеш, с неведанным нам образом отглаженными стрелками. Девочек танцевать в столь строгом наряде приглашал он, словно кавалер века девятнадцатого, как и в конце танца – провожал галантно их туда, «где взял», кланялся наклоном головы и удалялся. В каких книгах Костя вычитал подобное поведение – нам было понятно, – загадкой оставалось, зачем так утомляет он себя столь старомодностями в свои одиннадцать лет. Но все странности Кости забавляли нас не больше минут двух – пионерия была очень занята в те годы. Одной из любимых всеми нами занятостей бытия лагерного был сбор урожая фруктов: черешни и абрикосов. Выскакивая из автобусов, доставлявших на плантации, мы с радостными криками неслись к деревьям и уже через минуту, – голодными обезъянками – сидели на ветвях, набивая пионерские животы. Сбор урожая же подразумевал не пионерское обжорство, а – норму в два ящика на пионерголову. Многие головы забывали об ответственности коллективного труда и неприятностях, ожидающих отряд при ненаполнении нужного количества ящиков фруктами. В такие то минуты появлялся Костя, осуждающе качая головой, брал ящики, и, заполняя их, приносил бездельницам другого отряда. На вопросы же – зачем он это делает, – отвечал просто: «стране помогаю». Бездельницы радостно чмокали Костю в щеку за наполненные за них ящики, и тут же опять про него забывали. Смена неслась в прошлое событиями каждодневными, – празднованиями всего, олимпиадами, да – наградами, пионерболами и, конечно, – экскурсиями. Эксурсии, даже пионерские, заканчивались свободным временем, когда стремглав неслись мы покупать безвкусные и никому не нужные сувениры, в знак не известно чего, некоей отчетностью «где был, что видел». Стекляшки с дельфинами внутри и надписью «Анапа», пластмассовые, почему – то синего цвета Нептуны, с голов которых все время сваливалась не по размеру подогнанная советской фабрикой производства Нептунов, – корона, и прочее барахло, – хвастливо вываливалось нами и в тот экскурсионный день, в автобусе, что вез обратно в лагерь. По какой причине в автобусе оказалось пионерство разных отрядов – уже не вспомнить, но рядом сидел Костя, с интересом рассматривая накупленные нами ненужности, тихо повторяя: «красиво», пока все мы в ожидании не уставились на него. Костя, вновь – не по-детски – приосанившись, гордо выудил крошечный пакетик из кармана форменной пионерской рубашки, бережно достал из него нечто, названия чему я не знала никогда в жизни, но знала, что используют это нечто для протягивания нитки в иголку, неведанным мне образом. Костя на наши удивленные взгляды лишь гордо пояснил: «Это – маме, она у меня старенькая, видит плохо». Пионерия в автобусе тогда притихла, из моих детских глаз слезы полились как-то сразу реками, – чтобы их скрыть – отвернулась к окну. Мне было очень жалко Костю, мама которого старенькая, и если