Хождение по мукам. Алексей Толстой

и в глубине мастерской его окружили рабочие, сбежались от всех станков. «Командующего войсками Петербургского военного округа генерал-лейтенанта Хабалова объявление… – громко, с ударениями начал читать Васька белую афишку. – В последние дни отпуск муки в пекарнях и выпечка хлеба производится в том же количестве, что и прежде…»

      – Врет, врет! – сейчас же крикнули голоса. – Третий день хлеба не выдают…

      – «Недостатка в продаже хлеба не должно быть…»

      – Приказал, распорядился!

      – «Если же в некоторых лавках хлеба не хватило, то потому, что многие, опасаясь недостатка хлеба, скупали его в запас на сухари…»

      – Кто это сухари печет? Покажи эти сухари, – завопил чей-то голос. – Ему самому в глотку сухарь!

      – Молчите, товарищи! – перекрикнул Васька. – Товарищи, мы должны выйти на улицу… С Обуховского завода четыре тысячи рабочих идут на Невский… И с Выборгской идут…

      – Верно! Пускай хлеб покажут!

      – Хлеба вам не покажут, товарищи. В городе только на три дня муки, и больше хлеба и муки не будет. Поезда все стоят за Уралом… За Уралом элеваторы забиты хлебом… В Челябинске три миллиона пудов мяса гниет на станции… В Сибири колеса мажут сливочным маслом…

      Вся мастерская загудела. Василий поднял руку:

      – Товарищи… хлеба нам никто не даст, покуда сами его не возьмем… Вместе с другими заводами выходим, товарищи, на улицу с лозунгом: «Вся власть Советам…»

      – Снимайся!.. Бросай работу!.. Гаси горны!.. – заговорили рабочие, разбегаясь по мастерской.

      К Ивану Ильичу подошел Василий Рублев. Усики у него вздрагивали.

      – Уходи, – проговорил он внятно, – уходи, покуда цел!

      Иван Ильич дурно спал остаток ночи и проснулся от беспокойства. Утро было пасмурное: снаружи на железный карниз падали капли… Иван Ильич лежал, собираясь с мыслями. Нет, беспокойство его не покидало, и раздражительно, словно в самый мозг, падали капли. «Надо не ждать двадцать шестого, а ехать завтра», – подумал он, скинул рубаху и голый пошел в ванну, пустил душ и стал под ледяные секущие струи.

      До отъезда было много дел. Иван Ильич наспех выпил кофе, вышел на улицу и вскочил в трамвай, полный народу; здесь опять почувствовал ту же тревогу. Как и всегда, едущие хмуро молчали, поджимали ноги, со злобой выдергивали полы одежды из-под соседа, под ногами было липко, по окнам текли капли, раздражительно дребезжал звонок на передней площадке. Напротив Ивана Ильича сидел военный чиновник с подтечным желтым лицом; бритый рот его застыл в кривой усмешке, глаза с явно не свойственной им живостью глядели вопросительно. Приглядевшись, Иван Ильич заметил, что все едущие именно так – недоумевая и вопросительно – поглядывают друг на друга.

      На углу Большого проспекта вагон остановился. Пассажиры зашевелились, стали оглядываться, несколько человек спрыгнуло с площадки. Вагоновожатый снял ключ, сунул его за пазуху синего тулупа и, приоткрыв переднюю дверцу, сказал со злой тревогою:

      – Дальше