Хождение по мукам. Алексей Толстой

виновато улыбалась. Часам к одиннадцати Рощин поднимался, целовал руку Кате – почтительно, Даше – рассеянно и уходил, прося не провожать его до прихожей. По пустой улице долго слышались его твердые шаги. Катя перетирала чашки, запирала буфет и, все так же, не сказав ни слова, уходила к себе и поворачивала в двери ключ.

      Однажды, на закате, Даша сидела у раскрытого окна. Над улицей высоко летали стрижи. Даша слушала их тонкие стеклянные голоса и думала, что завтра будет жаркий и ясный день, если стрижи высоко, и что стрижи ничего не знают о войне, – счастливые птицы.

      Солнце закатилось, и над городом стояла золотистая пыль. В сумерках у ворот и подъездов сидели люди. Было грустно, и Даша ждала, и вот невдалеке вековечной, мещанской вечерней скукой заиграла шарманка. Даша облокотилась о подоконник. Высокий, до самых чердаков, женский голос пел: «Сухою корочкой питалась, студеную воду я пила…»

      Сзади к Дашиному креслу подошла Катя и тоже, должно быть, слушала, не двигаясь.

      – Катюша, как поет хорошо.

      – За что? – проговорила вдруг Катя низким и диким каким-то голосом. – За что нам это послано? Чем мы виноваты? Когда кончится это, – ведь буду старухой, ты поняла? Я не могу больше, не могу, не могу!.. – Она, задыхаясь, стояла у стены, у портьеры, бледная, с выступившими у рта морщинками, глядела на Дашу сухими, потемневшими глазами.

      – Не могу больше, не могу! – повторяла она тихо и хрипло. – Это никогда не кончится!.. Мы умираем… мы никогда больше не узнаем радости… Ты слышишь, как она воет? Заживо хоронит…

      Даша обхватила сестру, гладила ее, хотела успокоить, но Катя подставляла локти, отстранялась.

      В прихожей позвонили. Катя отстранила сестру и глядела на дверь. Вошел Рощин в грубой суконной рубашке, в новых смазных сапогах. Усмехнувшись, он поздоровался с Дашей, подал руку Кате и вдруг удивленно взглянул на нее и нахмурился. Даша сейчас же ушла в столовую. Ставя чайную посуду на стол, она услышала, как Катя сдержанно, но тем же низким и хрипловатым голосом спросила у Рощина:

      – Вы уезжаете?

      Покашляв, он ответил сухо:

      – Да.

      – Завтра?

      – Нет, через час с четвертью.

      – Куда?

      – В действующую армию. – И затем, после некоторого молчания, он заговорил:

      – Дело вот в чем, Екатерина Дмитриевна, мы видимся, очевидно, в последний раз, и я решился сказать…

      Катя перебила его поспешно:

      – Нет, нет… Я все знаю… И вы тоже знаете обо мне…

      – Екатерина Дмитриевна, вы…

      Отчаянным голосом Катя крикнула:

      – Да, видите сами!.. Умоляю вас – уходите…

      У Даши в руках задрожала чашка. Там, в гостиной, молчали. Наконец Катя проговорила совсем тихо:

      – Уходите, Вадим Петрович…

      – Прощайте.

      Он вздохнул коротко. Проскрипели его смазные сапоги, хлопнула парадная дверь. Катя вошла в столовую, села у стола, изо всей силы прижала к лицу руки.

      С