Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко. Ольга Рэйн

ю маму, а Женька сопли глотал от ужаса, пошевелиться не мог, что ему шептали, не слышал.

      Но уже через пару минут мама вышла кланяться, живая, смущенная, искала его глазами. Ей люди в зале хлопали, а к Женьке поворачивались и ободряюще улыбались. А хмырь в длинном пиджаке потом представился дядей Борей, дал подержать бутафорский пистолет и купил в буфете батончик «Марс». Шоколаду в нем было больше, чем Женьке обычно за целую неделю разрешалось, он слопал лакомство и тут же простил мужика. Тем более что мама ему все объяснила про ненастоящую смерть, притворное горе и судьбу актрисы.

      Женька представил, как мама, закусив губы, сидит и ждет звонка. Все чаще набирает его номер. Потом начинает ходить по квартире, каждую минуту выглядывает в окно, и от волнения лицо у нее становится белым-белым, кроме грязно-розового шрама через щеку.

      Женька застонал, немного поплакал. Покричал «Помогите!» и «Спасите!». Звук никуда не уходил, вяз в тоннах слежавшейся земли, в древних гранитных глыбах Батарейной горы. Даже корни деревьев не слышали. Да и кричал ли он или просто рот открывал? Не понять было, реальность плыла, прорастала черными пятнами.

      Выпавший из кармана телефон вдруг завибрировал в двух шагах от него, осветил сломанную балку, земляной пол штольни в гранитном крошеве и оскаленный череп, покрытый клочьями бурых волос. Женька думал, что человеческие черепа более аккуратные, чистые, как в музее. Этот же был покрыт коричневыми потеками и буграми и лежал, присохший к груде тряпья.

      Телефон погас. Женька от ужаса и боли неожиданно то ли отключился, то ли уснул. Он открутил время назад и шел из школы через лес не один, а с Илонкой из параллельного пятого «Б», и она опять рассказывала, как друг друга ее брата, черный археолог, нашел в лесу в Пальцево то, о чем все поисковики мечтают, годами копая между корней и обшаривая болота.

      – Он типа лаз в склоне приметил, – говорила Илона, и ее карие глаза, подведенные зелеными тенями, блестели от возбуждения. – Там весной дерево старое упало, корнями полхолма выворотило. Залез и видит – кладка каменная. Пополз по ней с фонариком – неглубоко, ноги еще у входа были, когда он нишу в стене нашел, а там – горшочек чугунный засмоленный.

      – Клад?! – ахнул Женька.

      Конечно, это был клад. Больше сотни монет, серебряных, византийских. В баксах, наверное, тысяч пятьдесят. Или сто. Вот же повезло!

      У Женьки аж сердце зашлось – ему-то надо было всего двадцать тысяч. Нет, можно и больше, конечно, но двадцать очень нужно маме на пластику, ожог убрать и глаз поправить.

      Она бы вернулась в театр, снова носила бы красивую одежду, а не спортивные куртки с капюшонами. По ночам бы не плакала. Они бы вернулись в Питер. И все стало бы, как было до того, как семилетний Женька полез на новогодний стол за вазой с шоколадными конфетами, убранной от него подальше, и спихнул на елку открытую бутылку коньяку и свечку…

      Воспоминание было таким обжигающим, что Женька снова очнулся в темноте, сквозь которую невидимо щерился череп предыдущего охотника за сокровищами, обнаружившего когда-то неприметный лаз в конце линии старинных укреплений на Батарейной горе. Его не нашли, и Женьку не найдут.

      Но телефон ведь звонил! Мальчик потянулся, заорал, когда пришлось двинуть ногу. Зашипел, наткнувшись на череп. И вот, наконец, холодный гладкий пластик лег в дрожащую руку. Женька облизал губы, нажал на кнопку.

      Связи не было. Глупо было надеяться, что сигнал пробьет тонны земли и камня. На экране высветилась напоминалка «ПОЗВОНИ РОДИТЕЛЮ» – отец установил, чтобы Женька не забывал ему звонить хотя бы раз в неделю, по четвергам. Говорил – скучает, и зря они с мамой уехали из Питера, к ним не наездишься, особенно когда молодая жена на сносях… Будет девчонка, Женьке на замену. Папа утешится быстро, будто и не было у него непутевого толстого сына, сплошного разочарования.

      Женька еще немного порыдал от жалости к себе, но сквозь сладковатую детскую беспомощность пробивалось холодное, взрослое понимание, что мама-то не утешится, что ее горе будет глубоким и безвылазным, как эта штольня. И значит, надо попытаться что-то сделать, пока есть силы, пить хочется умеренно и боль можно терпеть.

      Невелика заслуга – лечь тут и помереть, как этот, с черепом. Женька включил экран, осмотрел товарища по несчастью. Решил, что тот, наверное, шею сломал, когда падал. Нога-то – это еще ничего. Больно, конечно – Женька орал как резаный, но с третьей попытки удалось встать на четвереньки. Он посветил вокруг экраном – крошево булыжников, пара сломанных балок, в ширину метра два, а в длину надо проверить. Мальчик зажал телефон в зубах и, царапая руки, пополз через штольню. Противоположную стену нашел, сильно долбанувшись о нее лбом. Сел, посветил. И ахнул.

      Стена была из светлого серебристого материала, очень плотного и холодного. Если б можно было сплавить серебро с мрамором, получилась бы именно такая штука.

      В гладкую поверхность были врезаны контуры створок больших дверей, таких высоких, что слабый свет не дотягивался до их верха, рассеивался, тенями стекал вдоль глубоких линий. Женька потер лоб, измазав руку кровью – ссадина сильно кровила. Снова потрогал чудесную стену,