Не прощаюсь. Борис Акунин

он брал бы не только мелкое. Может быть, разбойник совсем один. Положил бревно, остановил паровоз и теперь ходит, грабит.

      – А хоть бы и один. Значит, совсем зверюга. – У матроса клацали зубы. – Шмальнет с обреза – и со святыми упокой.

      Маса философски подумал: волк тоже залезает в овчарню один и выбирает, какую овцу утащить, а остальные стоят смирно, ждут и даже не блеют. Воистину всякий человек сам решает, кто он в жизни: овца, волк или человек.

      – А-а-а… – тихо, как бы неуверенно, вскрикнула вдруг спекулянтка. Шлепнула рукой по столику и завопила уже громко, во всю глотку: – А-а-а-а!!! Пропали! Иголки пропали! Караул! Обокрали!

      Куча очисток, должно быть, от резкого торможения, рассыпалась, и мешочка под нею не было.

      – На полу посмотрите, – сказал поп. – Что уж сразу о греховном помышлять?

      Баба плюхнулась на четвереньки, зашарила под столом.

      – Нету! Господи, нету! Пропала я! Всю имуществу на иголки поменяла! Шкап с зеркалом, две перины, картохи пять пудов, кольцо золотое, швейную машину! Еще у кума тыщу рублей взяла! Пропасть мне теперь! Уууу!

      Завыла.

      – Ай-я-яй, – посочувствовал батюшка. – Особенно с кумом вашим нехорошо. Если он начальником служит, значит, обладает возможностями. Не надо бы его обижать. Одно посоветую, дочь моя. Молиться надо.

      А Черный оскалился:

      – Ловко сработано. Аплодирую. Кто это из вас такой ушлый? Я-то наверху был, с полки не падал.

      – Врешь, фармазонщик! – кинул ему матрос. – Ты тоже спрыгнул. Спрашивается, зачем?

      – Ой, матушки, ой, беда! Ой, пропала я! – верещала внизу тетка, всё елозя по полу. – Хоть домой не вертайся!

      Дверь с грохотом откинулась.

      – Кто тут глотку дерет?! Сказано было: не базланить!

      Все застыли.

      В проеме, подсвеченный красноватым светом керосина, в обрамлении черноты, стоял страшный человек. Был он в солдатской шинели и городской шапке меховым пирожком, видно, только что с кого-то снятой. Лицо бородатое, буграми, глаза дикие, в руке обрезанная с дула и приклада трехлинейка. Через плечо у разбойника был мешок.

      Обрез трехлинейки

      – Эй ты, на полу! Села и заткнулась!

      Баба плюхнулась на место. Она продолжала рыдать, но беззвучно. Слезы лились потоком.

      – Купейные, – с удовлетворением произнес разбойник. – Значится, есть что взять. Сами отдадите или грохнуть кого для острастки? У тебя что? – начал он с гимназиста.

      – Вот, – показал тот альбомчик. – Марки. Надеюсь поменять на еду. Папу на войне убили. Мы с мамой вдвоем остались. Голодаем. Но вы берите, товарищ. Хорошие марки. Даже Мадагаскар есть.

      Грабитель только выматерился. Вырвал альбом, стукнул им паренька по голове, швырнул на пол.

      – У тебя? – нагнулся он к девке.

      – Дяденька, я с Калиновки, – подняла она чумазое лицо. – Десять верст от Безенчука. Савела-кузнеца дочерь. Может, знаете?

      – Слышал. А чё грязная такая?

      Сразу успокоившись, девка сверкнула зубами.

      – Подумала, вдруг чужие кто, вот рожу и перемазала.