Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина. Претендент на престол. Владимир Войнович

сынок, за службу». И сымает с себя… ну, это…

      – Штаны, – подсказали из-под нар.

      – Дурак, – оскорбился Чонкин за своего генерала. – Не штаны, а этот… Ну, круглый такой… ну, орден.

      Штык на своем месте заерзал, приподнялся, наклонился над Чонкиным.

      – Орден? – переспросил недоверчиво.

      – Орден, – подтвердил Чонкин.

      – Какой?

      – Ну, этот… Ну, Красного этого…

      – Знамени?

      – Ну да. Ну, Знамени.

      Штык поднес к носу Чонкина руку со скрюченным указательным пальцем:

      – На, разогни.

      – Чего это? – ожидая подвоха, Чонкин недоверчиво смотрел на согнутый палец.

      – Да разогни же.

      – А на кой?

      – Разгинай, не бойся.

      Пожав плечами, Чонкин разогнул. Он не знал этой нехитрой шутки и не понял, почему все смеются.

      – Ну и свистун, – сказал Штык. – Генерал, орден…

      – Не веришь? – оскорбился Чонкин. – Да вот же ж она, дырка.

      – За гвоздь зацепился, – сказал Штык.

      – Штык! – окликнули его снизу. – Отвали, падло, не мешай человеку. Давай, Чонкин, трави, не тушуйся.

      – А ну вас! – махнул рукой Чонкин.

      Он обиделся, замолчал и, встав на карачки, долго расправлял шинель на узком пространстве между Штыком и паном Калюжным. Его звали, ему обещали больше не перебивать, его упрашивали, он не ломался, он просто молчал, думал. Защищая свой пост, он не знал, что совершает что-то особенное, а теперь по интересу слушателей и даже по их недоверию понял, что совершил что-то особенное и даже по-своему выдающееся, а вот не верят, и некому подтвердить.

      Народ в камере был разношерстный. Некий индивидуум, которого звали почему-то Манюней, сказал Чонкину:

      – За дезертирство это тебе сразу вышку дадут, расстреляют.

      – Манюня! – окликнул его востоковед (в Долговской тюрьме были люди самых диковинных профессий) Соломин. – Перестаньте пугать человека.

      – Да я не пугаю, – возразил Манюня. – Я говорю: раз дезертирство, значит, вышка. Это если б он, скажем, в самоволку пошел или, допустим, от эшелона отстал, ну тогда, конечно, можно бы ограничиться штрафной ротой, а когда дезертирство, да еще с сопротивлением властям, тут уж без вышки никак… – Манюня помолчал, подумал. – Ну, вообще-то сейчас расстрел гуманный. Раньше-то было как. Раньше тебя выводят во двор; отделение с винтовками, прокурор, доктор. Приговор читают, глаза завязывают, потом командуют: «Отделение, приготовиться!» Жуть! Теперь все не так. Теперь гуманно. Повели тебя, скажем, в баню, а по дороге – бац в затылок, и все. Охо-хо! – зевнул он. – Поспать, что ли.

      Народ еще крутился на нарах, переговариваясь о том о сем, перекидываясь шуточками. Грузин Чейшвили рассказывал, как на воле жил сразу с двумя певицами. Другой голос излагал длинный и скучный анекдот, вся соль которого заключалась в том, что в нем действовали русский, еврей и цыган.

      – Когда мне бывает трудно, – сказал бывший профессор марксизма-ленинизма Зиновий Борисович Цинубель, – я всегда читаю