Голем. Густав Майринк

слова: «Аарон Вассертрум теперь один со своей страстью – и со своей восковой куклой».

      Что подразумевает он под восковой куклой?

      Это должно быть какое-нибудь иносказание, успокаивал я себя, одна из тех болезненных метафор, которыми он обычно огорошивает, которых никто не понимает, но которые, неожиданно потом воскресая, могут испугать человека, как предмет очень необычной формы, если на него внезапно упадет поток яркого света.

      Я глубоко вздохнул, чтобы успокоить себя и стряхнуть с себя то ужасное впечатление, которое произвел на меня рассказ Харусека.

      Я стал всматриваться пристальнее в людей, стоявших рядом со мной в воротах. Рядом со мной стоял теперь толстый старик. Тот самый, который прежде так отвратительно смеялся.

      На нем был черный сюртук и перчатки, он пристально смотрел выпученными глазами под арку ворот противолежащего дома.

      Его гладко выбритое широкое лицо с вульгарными чертами тряслось от волнения.

      Я невольно следил за его взглядом и заметил, что он как заколдованный остановился на Розине, с обычной улыбкой на губах стоящей по ту сторону улицы.

      Старик старался подать ей знак, и я видел, что она заметила это, но притворялась, что не понимает.

      Наконец старик больше не выдержал; он на цыпочках перешел на ту сторону, как большой черный резиновый мяч, с забавной эластичностью походки.

      Его, по-видимому, здесь знали, потому что с разных сторон я услышал замечания, относившиеся к нему. Сзади меня какой-то босяк, с красным вязаным платком на шее, в синей военной фуражке, с виргинией за ухом, оскалив зубы, сделал гримасу, смысла которой я не уразумел.

      Я понял только, что в еврейском квартале старика называли «масоном»; на здешнем языке этим прозвищем награждали тех, кто связывался с девочками-подростками и в силу интимных отношений с полицией был свободен от каких бы то ни было взысканий.

      Лица Розины и старика исчезли в темноте двора.

      V. Пунш

      Мы открыли окно, чтобы рассеялся табачный дым из моей комнатки.

      Холодный ночной ветер ворвался в комнату, захватил висящее пальто и привел его в движение.

      – Почтенный головной убор Прокопа хочет улететь, – сказал Цвак, указывая на большую шляпу музыканта, широкие поля которой колыхались, как черные крылья.

      Иосуа Прокоп весело подмигнул.

      – Он хочет, – сказал Прокоп, – он хочет, вероятно…

      – Он хочет к Лойзичек на танцы, – вставил слово Фрисландер.

      Прокоп рассмеялся и начал рукой отбивать такт к шуму зимнего ветра над крышей.

      Затем он взял мою старую разбитую гитару со стены и, делая вид, что перебирает ее порванные струны, запел визгливым фальцетом прекрасную песенку на воровском жаргоне:

      An Beid-el von Eisen recht alt

      An Stran-zen net gar a so kalt

      Messining, a Raucherl und Rohn

      Und immerrz nur putz-en…

      – Как он ловко овладел языком негодяев, – громко засмеялся Фрисландер и затем подхватил:

      Und stok-en sich Aufzug und Pfiff

      Und schmahern an eisernes G’sueff iuch, —

      Und